В.В. Розанов. Семейный вопрос в России. Том I

(изд. 3-е. СПб., 1888) цитирую:

'...Вечером, в первый день появления младенца-еврея на свет, его приветствуют будущие товарищи и спутники жизни: к нему является целый хедер (училище меламеда) маленьких детей с своим бегельфером (помощник меламеда) и читают новому пришельцу в мир молитву на сон грядущий. После чтения, мальчиков обыкновенно потчуют своеобразным набором из отваренных бобов, гороха, пряников и проч. Чтение этой молитвы хедерными мальчиками происходит ежедневно до самого дня обрезания. В первую пятницу после рождения младенца, после шабашевого ужина, собираются к родильнице и взрослые евреи на 'бел-захор' и, после легкого угощения, читают ту же самую молитву. Утром, в субботу, отец новорожденного отправляется в синагогу или иную молельню, где, при чтении Пятикнижия, его призывают к Торе и кантор поет ми-шейберах, 'многие лета', ему, его супруге, младенцу и проч. По окончании молитвы родственники и приглашенные лица отправляются к родильнице на шалом-захор - поздравление с ребенком. Накануне дня обрезания, т. е. вечером на восьмой день рождения, бывает вахнахт - ночь стражи. Тут собираются так называемые клаузнеры (бедные молодые евреи, занимающиеся изучением талмуда в ешиботах) и проводят ночь у родильницы в бдении и чтении талмуда или мишны'.

Бог точно руководит меня в нахождении текстов. Брафмана я и не читал никогда, но мне сунули эту книгу со словами: 'Нате и вразумитесь' (о евреях, которых 'нужно презирать'), и я первое же, что открыл, и открыл приведенное место, и, еще перелистав, напал на следующее:

'Лиюбим, т. е. лицами, которым в синагоге все должны уступать алию (первое почетное чтение Торы, т. е. Св. Писания) считаются следующие: 1) борлишва, т. е. отрок, достигающий совершеннолетия (ихнего, т. е. 13 лет), 2) жених в субботу перед свадьбою и после оной, 3) муж родильницы, 4) справляющий годовщину по родителям, 5) окончивший первую неделю траура'.

Как это все трогательно! Вот - религия! Какая нежность и деликатность разлита. И дивиться, дивиться ли, что у них не запихивают несчастные роженицы песок в рот новорожденному, 'дабы не увидели и не застыдили' (незаконнорожденные у них получают непременно почетное имя 'Авраама' и как бы усыновляются целым народом; да их почти и нет, ибо еврею нельзя не жениться). Напротив, прочтя грубый 'ответ редакции' на просьбу молитвы о роженице, - ответ в XX веке, писателю, громко заговорившему о беспощадности к матерям, - невольно закрадывается сомнение и вопрос: а как говорили сплошь двадцать веков роженицам по деревням, по селам, в темноте, в глухоте, работницам, девицам, безгласным, запуганным: и песок во рту младенца, запиханный несчастною перезрелою девицей, не удержавшейся родить его, а может быть, даже и любившей несчастною любовью какого-нибудь солдата, которому запрещено жениться, говорю я - смерть этого младенца так становится понятна и объяснима.

Все в связи. То-то и ужасно, что все - не случайно, не эмпирично, а раскрывает в себе члены огромной неподозреваемой философии. Значит, рождение - не член таинства брака, не зерно супружества; это - случай болезни, как ломота в костях или узкогрудость и тяжелое дыхание. Но тогда что же так думающие 'благословляют'? И не нужно ли им или отказаться от 'благословения' рождению, - или уж 'возвести в таинство' ревматизм и чахотку и сложить 'чин' 'напутствия' в эти болезни?! Но я не виню о. о. Лахостского и Дернова, в журнале которых мне было так отвечено: sancta simplicitas (святая простота (лат.))... Они не ведают только того, что забыто всею цивилизациею. Рождение ребенка, 'стыдное', как сифилис (см. во II томе письмо ко мне о. Титова), случайное, как ревматизм, вовсе не желательное, как чахотка, - мудрено ли, что оно утаивается, 'зажимается ему рот', - т. е. что родившемуся запихивается матерью песок в рот, 'дабы не вошли и не увидели'.

Теперь, где же слово Божие о детях, блудницах ('впереди идут книжников') и плоти ('два в плоть едину')? Или мы им не поверили, не поверили с самого начала; или уже мы столь несчастны, что слово проведено мимо нас и, пав на землю, - ушло в нее, как капля дождя в кремнистый песок.

Но тогда я вспоминаю последний еще текст - слова Спасителя Сирофиникиянке: 'Дай прежде насытиться детям, ибо не хорошо взять хлеб у детей и бросить другим' (Марка, 7, 27) . - В тексте сказано более жестко, - но я не хочу излишеств в осуждении.

СПб., 5 июля 1902 г.

В. Р.

ПРЕДИСЛОВИЕ КО ВТОРОМУ ИЗДАНИЮ

Я не имел уже сил не только проверять 1-е издание, но и перечитывать его; и ограничился переменою шрифта (более мелкого), чтобы отделить чужие мысли от своих ('Полемические матерьялы'). Но к 2 томам первого издания я прибавлю третий том: в него войдут статьи, напечатанные мною о семье после выхода 'Семейного вопроса' - и частью написанные в старые годы (после 1903 г.), но ненапечатанные.

Текст первого издания я оставляю без перемен, потому что мои мысли с 1903 года ни в чем о семье не переменились.

Семья?.. семья в Европе? в мире?.. у христиан, у язычников?.. в древности, теперь?.. Хладные люди ее анатомируют как 'этнографический институт', - описывают в романах и повестях то как картину, то как анекдот. Между тем...

Но я расскажу лучше, что вчера видел. Усталый, ем обед на Царскосельском вокзале. Неподалеку и наискось пьют чай, покончив обед, 'он' и 'она'. 'Он' - полуюноша, полумужчина, с хорошим, мужественным и простым лицом. Простая, грубоватая лепка русского лица. Однако - образованные. 'Она' была прелестна, нежна (в лице) и очень грациозна. По оживлению лиц и чему-то неуловимому я видел, что если это еще не жених и невеста - то на пути к этому. Когда вдруг, спустя время - я видел, как она уставилась глазами на что-то, бывшее позади меня. Оглянувшись, я увидел не менее 6 человек буфетчиков, стоящих в ряд и смотрящих на кошку, играющую со своим котенком: дочерью или сыном.

Собственно, она лежала вытянувшись на боку, а котенок 'играл матерью', ползая по ней, игриво кусая ее, игриво царапая. Мама была для него фундаментом бытия и игрушкою; и мама непрерывно облизывала его, там и здесь, где следует и где не следует. Буфетчики смотрели как усталые люди; но юница vis-a-vis смотрела прямо блаженным взглядом... Она замерла вся в восхищении и, может быть, в предчувствии (невеста).

Это - мировое. 'Вот как создан мир'. У нее читалось в лице, в душе: 'Выше семьи ничего нет. Нет выше счастья, как быть матерью'.

И еще воспоминание, - во Введенской церкви, что на Захарьевской улице: входит к обедне женщина и ведет за ручонки 6 человек детей, мал мала меньше ('лесенкой'). И стала молиться до того скорбно, до того убито, что, глядя со стороны, - сердце захолонуло. Что ее привело? О чем она молилась? Болен ли безнадежно кормилец-отец? Закутил ли, запил? Лишился службы, работы, 'нечем жить'? Или - изменил, 'ушел к другой'?

...И еще, и еще воспоминания. Живя на Петербургской стороне, бывало, идешь 'в службу': и попадаются с корзиночками добрые чиновницы, идущие за провизиею. Лица усталые и озабоченные. И вот встретишь с поднимающимся животом: и всегда, обернувшись, - долго-долго смотришь ей вслед... О чем думаешь? Конечно, мысленно благословляешь. Но самое благословение, мне кажется, вытекает из того, что очень любуешься. Нет прекраснее, чем когда она беременна. Пожилая, юная - все равно она