не у дел, будто он на какое-то время отстранен от общей судьбы, но Вера была уже далеко.
Она забралась в кабину, по-домашнему помахала рукой капитану или еще кому-то и, сузив в щелки без того маленькие глаза, с повелительной звонкостью крикнула, словно в голосе ее дернулась самая натянутая струна:
— От винта!
И винт ее самолета взвихрился, засверкал. А потом унес в невысокое небо…
И этот самолет, как прежний, все молчаливо провожали взглядом.
— Значит, никак нельзя? — снова спросил Белов у капитана, заговорив первым.
Капитан нетерпеливо пожал плечом.
— Видите, туда — муку, оттуда — раненых. Я уже вам понятно сказал. Там люди без хлеба.
— Это верно, — согласился Белов, — но все же…
— Что — все же? — переспросил капитан.
Ему не хотелось договаривать, но Белов и так понял. И все же не ушел… Капитан с удивлением спросил его часа через два:
— Вы еще здесь?
— Здесь.
— Неужели вам так уж нужно за пролив?
_ А перевезете? — втайне охваченный радостью, Белов недоверчиво смотрел на капитана.
— Нет, нет, я просто так, — поспешил отбиться тот, дыша, как паровоз, берущий с места.
— Жаль, — печально сказал вслед ему Белов и снова опустился на мешок с мукой, в насиженную яму. И тут же подумал: «Хорошо хоть не гонят. Авось повезет еще, как сказала Люся».
Самолеты улетали, возвращались и улетали снова. Шум моторов не глох ни на минуту, и в Белове смешалось ощущение и досягаемости того берега, и отчаянной невозможности попасть туда. Из подкрыльных люлек-сигар, забеленных внутри мукой, вынимали раненых. Их шинели тоже были в муке. И в крови. Носилки быстро перекладывали в санитарные машины, подъезжавшие со стороны хутора. Белов ждал, — может быть, покажется Люся. Но она не приезжала. А ему и хотелось увидеть ее, и было стыдно, что он все еще неприкаянно топтался здесь, среди людей, которым не хватало времени. Он огляделся… Горький парад войны… Раненые — немые, будто уже мертвые, стонавшие, бредившие или вдруг улыбавшиеся — плыли в дружеских руках навстречу спасению или концу, о котором не знали и не думали. И Белов стал помогать выгрузке.
— Там еще много ребят? — спросил он солдата, глядевшего одиноким глазом из-под пухлой повязки.
— Хватит… Накопилось за два дня, — отозвался тот, едва шевеля растрескавшимися губами.
Два или три раза подступался Белов к худенькой Вере и большой Томе, но безуспешно, хотя они уже привыкли к нему.
— А что, товарищ лейтенант, — спросила его Тома, — трудно песню написать?
— А вы хотите?
— Хочу.
— Так попробуйте!
— Что вы! Помню, в техникуме заметку в стенгазету сядешь сочинять — никак не получается. А тут песня… Я любые слова ору… В самолете иногда петь хочется… Что-нибудь новое… И я лечу и ору что придется.
Она захохотала.
— А в каком техникуме вы учились?
— Ткани красили, прикладное искусство… Два листочка, три цветочка… Вон вместе с Веркой…
Вера подошла со стороны степи, держа в вытянутой руке что-то вроде жесткого одуванчика — розовое на желтой ножке.
— Цветок нашла.
И посмотрела на него вприщур Цветок был в сивой опушке.
— Какой старичок! — сказала она.
Из санитарной машины к самолету поднесли белые пакеты, большой тюк в клеенке, несколько картонных коробок.
— Это что? — спросила Тома, с хрустом разламывая новое яблоко и половину сразу отправляя в рот, а другую, не глядя, отдавая первому под рукой оказавшемуся солдату.
— Медицинские каменты, — отчеканил солдат, принимая яблоко. — Лекарства.
— Медикаменты, — поправила Тома, — голова…
— А я знаю… — ответила с улыбкой «голова» в засаленной ушанке. — Для разнообразия.
— Яблоко чистое, чего трешь-то об грязную шинель… Товарищ капитан! — позвала Тома. — Это брать?
— Срочно, срочно! — задыхаясь, прохрипел капитан. — Там требуют.
— А куда класть?
— Давай в кассету, чтобы не растерять.
Белов стоял рядом и слушал: оказывается, люльки под крыльями назывались кассетами.
— А в другую? — спросила Тома. — Муку? Нельзя… По такому ветру завалит…
Капитан взялся за тюк в клеенке и попробовал, какова тяжесть. И тут взгляд его упал на Белова.
— А вы все тут, как были?
— Как был.
Капитан подумал.
— Сколько в вас веса?
— Не знаю.
— Тома, как думаешь, подойдет? Сколько в нем?
— На глазок?
Тома внимательно осмотрела Белова, помаргивая короткими густыми ресницами. Все в ней было очень добротно: курносый нос крепко посажен между округлыми скулами, чистый большой лоб не прикрывался шлемом и ресницы чернели, как две жирные черточки.
— Ладно, давайте, — сказала она, поведя рукой так, точно загребая весь свой груз. — Надо же помочь человеку. Это в кассету, его в кассету, один мешок в кабину.
Белов почувствовал, как от радости у него задрожали и даже чуточку ослабли ноги. Капитан мягко ткнул его в плечо припухлой рукой:
— Хочу предупредить. «Мессеры» над проливом гуляют. А посадочную площадку достают снаряды.
Белов промолчал.
Потом он лег на носилки, их вдвинули в люльку, в безветренный сумрак, и защелкнули дверцу. Он стал пассажиром и пленником. Впрочем, какая разница? В самолете так или иначе не принадлежишь себе.
Оглядевшись, Белов увидел над собой тусклый слюдяной квадрат и перевернулся на другой бок. Стало видно мелькание пропеллера. И край Томиного лица разглядел он, подтянувшись поближе к слюдяному оконцу.
Машина мелко тряслась. В ушах урчало отдаленно, словно работал мотор другого самолета.
До самого рывка Белову еще не верилось, что он летит. Очень уж было покойно в воздушном коконе.
Но вот рвануло, понесло, отделило от земли. И — повисли в воздухе. Белов прикинул, сколько километров до пролива. Попробовал считать, отмеряя время и расстояние, но скоро сбился. Ему так и не удалось зацепиться взором за какие-либо приметы внизу, хотя он приподнялся на локте до отказа. Весь мир был вставлен в рамку размером не больше папиросной коробки. А всем миром, собственно, была сначала безликая пепельная степь, потом взбеленные ветром волны. Чьи волны? То ли залива, червяком заползшего в сушу, то ли уже моря? Но вот и песчаная коса распласталась в стороне голой гигантской ветвью, упавшей в воду. Значит, море…
Мотор тянул свою песню все так же глухо, точно в уши положили вату. Шаткое крыло, вырвав Белова
