Сколько их! И все без водителей. Они сидят в закусочной и завтракают. Это их фирменная забегаловка. Лучше сказать, заезжаловка. Никого не сажают здесь для порядка. И вы никуда не уедете отсюда. А ведь вам надо не в театральную библиотеку. Туда, куда вам надо, вы боитесь ехать.
— Откуда вы знаете?
— Телепатия. Все угадываю.
— Нет, интересно, как?
— У меня есть хороший помощник.
— Кто?
— Собственный опыт. Только я, если пугаюсь чего-то, просто бегом бегу туда. Со всех ног.
— Почему?
— Ну, это как зуб вырвать. Чем скорее, тем лучше. И наверное, от стыда перед самим собой. Страх, ведь это какое чувство? Самое стыдное. Преодолевать приходится. Знаете, как я испугался, когда увидел вас? Проеду, проеду… и остановился, и во все лопатки назад.
Не снижая скорости, они оставили за собой театральную библиотеку, сделали поворот, другой, выкатили на широкую магистраль и стали петлять вокруг гостиницы «Москва». Уличные часы показали Ирке, что ей пора бы уже сидеть в кабинете главного художника студии.
— Так и будем кружить? — спросил Бармалей.
— Остановите где-нибудь.
— Не хочу. Принципиально.
— У вас есть принципы?
— Без принципов нет характера. А бесхарактерность, как сказал Монтескье, хуже любого зла.
— Какие же у вас принципы?
— «Не боись». «Не спай лишнего». «Не висни носа». Видите, какой я от этого курносый? Видите?
— Вижу.
— Верь глазам своим.
— Десять заповедей.
— Больше. Не надувай. Не надувайся. Это разные понятия, заметьте. Кроме «не спай», есть «не дремай». Тоже разные вещи. Вот вы думаете, что я говорю с вами как с ребенком, а ведь это заповеди не детские. Действительно, опыт жизни.
Стрелки часов, под которыми они еще раз проехали, прыгнули на глазах.
— Вы живете по своим заповедям?
— Я их только сейчас придумал, лучше сказать, сформулировал. Признаюсь согласно заповеди: «Не надувай». Знаете, у меня осталось мало времени. Свободного времени. Куда рулить?
Ирка вздохнула и назвала адрес студии.
— Уж не артистку ли я везу?
— Увы, нет.
— А-а! Все! У вас там картинки в папке? Для будущего фильма? Какого?
Ирка подивилась, что у него само собой выскочило ее слово «картинки», но сказала хмуро:
— Там картинки, но не мои. Их нарисовал…
— Гений.
— А я везу на студию. Я курьер.
— Ну вот… Я с вами честно, а вы…
— Честный и храбрый человек! Вы завиляли задом и вернулись на своем «Москвиче», потому что на углу стояла просто девушка с тяжелой папкой? «Не надувай!»
— Хм… гм… Сейчас… Нет, не просто девушка. А красивая девушка. Быть может, даже очень красивая. Я вас разглядеть не могу. Вы выглядываете из своего капюшона, как птенец из яичка. Огромные глаза. У вас замечательные глаза.
— Да уж!
— Это факт. Другие факты — волосы, щеки — станут известны, когда вы снимете капюшон. Боюсь, для меня они так и останутся тайной. К тому же согласно правилам ОРУДа я не могу отвлекаться от уличного движения и разглядывать только вас. Ну вот, вы еще надели темные очки, застрявшие в дубленке с последнего солнечного дня. Коля, умри. Слушайте, это очень противно, что я болтаю? Никогда не считался болтуном. Я ведь просто хочу с вами познакомиться.
— Вы же обещали помолчать, товарищ Коля. Как рыба.
— Ученые открыли, что рыбы звукопроизводящи и звуковосприимчивы. Лучше я буду молчать, как камень. Камень в старину заменял бумагу. На камнях высекались даже купчие, по которым установили, что взятка родилась еще до нашей эры. Только тогда она называлась проще и благородней. Подарок. А подарки были ого-го! Зерно, вино, домашний скот и даже рыба! Все это тоже высекалось на камне. Чего не могли написать пером за отсутствием последнего, то вырубали топором. Чтобы без обмана. Ничего себе? Я прочитал это в журнале «За рубежом». Любопытно?
— Ничего себе.
— Какое впечатление я на вас произвожу? Как, по-вашему, кто я?
— Клоун?
Он рассмеялся. Просто хохотал, как будто Ирка сказала что-то очень смешное. Потом посмотрел на нее, она сказала:
— Извините.
— А я не обиделся. Еще одна моя заповедь: никогда не обижаться на того, кто не в духе.
— А вы бываете не в духе?
— Но я с этим борюсь. «Не сиди сиднем, когда у тебя плохо на душе».
— Еще одна заповедь?
— Нет! Это слова моего покойного отца. — Он помолчал, заломил шапку на затылок. — Хорошее сегодня утро.
— Чем же оно хорошее?
Но он не ответил.
Съехали с моста, свернули под мост и покатились по набережной Москвы-реки. И пока катились, обгоняя троллейбусы и пропуская «Волги», фургоны, грузовики, он молчал, посматривая на Ирку. И ехал все тише. Два раза пристраивался за троллейбусом и тащился за ним до того медленно, что даже мотор гудел недовольно. Москва-река лежала еще замерзшая, неживая, тоже серая. А склоны гор над ней белели, туда не поднималась городская мгла.
— Все, — сказал Коля.
Ирка порылась в кармане, покраснела и вытащила рубль. Он качнул головой, поморщился.
— Этого не надо, девушка. Лучше дайте мне свой телефон.
— Фу, какая пошлая просьба!
— Наверно, все, что я нес по пути, довольно пошло, — сказал он, вынул блокнот, написал что-то короткое, вырвал листок и протянул Ирке: — Позвоните мне через год.
— Почему через год? — спросила Ирка.
— Я уезжаю.
— На другой перекресток?
— В Африку. Где живут Бармалеи. Я геолог. И работаю за рубежом. Сегодня я уезжаю. Улетаю. А вы здесь работаете?
Ирка пожала плечами.
— Привезла показать свои картинки. Может быть, меня возьмут. Хотя вряд ли… Сомневаюсь.
— Только глупцы ни в чем не сомневаются.
— Хорошо, хоть не глупая.
— Еще бы!
— Ну скажите на прощание еще одну свою заповедь.
— Не забывай дальнего своего, — сказал он и еще выше приподнял шапку.
Он думал о своем, а Ирка о своем.
— Может, не идти? — спросила она в страхе.
