Абик молчал.
Мать его убирала посуду после утреннего чая в саду.
— Воды! — рявкнул Гурген Саркисович.
Я подумал, что сейчас будут обмывать раны Абика, потому что сквозь его трусы проступили полоски крови. Мать Абика, самая красивая женщина в нашем переулке и его окрестностях, спокойно налила стакан минеральной воды из бутылки, стоявшей на столе, и поднесла мужу, даже не опустив своих большущих, загадочных глаз на сына. Гурген Саркисович тремя глотками выпил воду и снова взмахнул ремнем, похожим на темную железную полосу.
— И-а! Где моя лупа?
Абик молчал.
— Характер! — прорычал сквозь зубы отец, вытолкнул из-под себя Абика, подошел к столу и схватил бутылку.
Бутылка была пустая. Позже сам Абик, смеясь, рассказывал мне, что его отец перед поркой всегда открывал себе бутылку сельтерской. Через несколько дней Гурген Саркисович прислал Абика за мной.
— Зачем?
— Не знаю.
Войдя во двор, я оробело покосился на стол. Сельтерской не было.
— Он не брал лупу, — сказал мне Гурген Саркисович. — Я нашел ее у себя в столе, на работе. Всё.
И ушел в своих скрипучих сапогах чинить чужие часы. Я спросил Абика, почему он молчал, ведь его били больно и несправедливо.
— Я заставлю отца мне верить, — прошептал Абик.
Мы сидели в пустом цирке, ожидая, когда принесут афиши, и смотрели, как на арене, репетируя, тренировались Ренато — 10. Они были не в золотых трико, как на афише, а в синих рейтузах. Один из мальчиков все время ошибался. У него не получалось двойное сальто с рук самого старшего из Ренато, который, положив ладони одна на другую, подкидывал его от своего живота в воздух. Мальчик не мог удержаться на ногах, падал, разгребая пальцами опилки, а Ренато, негодующе морщась, кричал:
— Еще!
Мальчик снова упал и сидел на опилках, не вставая.
— Подстраховать! — крикнул Ренато.
Двое акробатов, крутившихся у барьера, подошли и стали ловить мальчика в воздухе, помогая ему устоять.
— Прочь! Еще!
Мальчик опять упал. Поднявшись и пошатываясь, он с опущенной головой побрел к барьеру арены и сел на него, около нас. Ренато размашисто подошел к нему. Мальчик вскинул ладони с прилипшими опилками и вытер глаза.
— Хлип! — громко сказал Ренато.
— Дай ему отдохнуть, Мирон Касьяныч! — крикнули из сбившейся на арене группы.
Мирон Касьяныч, имя которого показалось нам простым, как у конюха, и странным для «10 — РЕНАТО — 10», рекомендованных на афише итальянскими акробатами, огляделся и ткнул пальцем в нас:
— Любой из них скрутит быстрей тебя!
Абик встал и сказал:
— Вы его слишком сильно кидаете.
Мирон Касьяныч издевательски ухмыльнулся:
— Хе-хе! Кумека! Хочешь попробовать?
Абик перепрыгнул через барьер и вышел на арену.
— Подстраховать? — спросили из группы акробатов.
Мирон Касьяныч отмахнулся.
— Сломает копчик! — предупредили его вспыльчиво.
— Сам напросился.
Абик поставил ногу на ладони Мирона Касьяныча, едва тот промолвил:
— Але!
Мальчик в синих рейтузах встал у барьера. Два акробата подбежали и замерли за спиной Абика. Я закрыл глаза.
— Оп! — услышал я и зажмурился посильней. Долгое молчание заставило меня осторожно разомкнуть веки. Абик как вкопанный стоял на арене, окруженный акробатами.
— Ну? — победно спросил их Мирон Касьяныч. — Я его сразу заметил. Глаз — алмаз!
— А торс? — сказал один акробат. — Треугольник!
— Получилось? — выдохнул я, повернувшись к мальчику.
Маленький Ренато печально улыбнулся мне в ответ и коротко кивнул головой.
— Хочешь работать с нами? — спросил Мирон Касьяныч у Абика.
И тут случилось то, что мог сделать только Абик. Он посмотрел на меня и сказал:
— Вместе с ним!
Я испугался, что меня позовут на арену, и сжался, но тут нас позвали получать афиши, и я убежал первым.
Мы расклеили афиши и помчались к мутной речушке на краю города, где у нас было место для купанья. Но сейчас мы бежали не купаться. Абик спешил научить меня крутить сальто. Я начал прыгать с высокого берега и, перевернувшись, шлепался в воду спиной, обдавая весь обрыв брызгами. Я устал и намучился хуже того маленького Ренато.
— Отдыхай! — сказал Абик и сел на траву рядом со мной.
Мокрое его плечо касалось меня. Мы помолчали.
— А кто тебя научил крутить сальто?
— Старший брат.
Старший брат Абика, спортивный красавец, работал в Армении и каждый год приезжал к родителям хотя бы на месяц, погостить. Тогда Абик исчезал для меня. Он ходил за братом, как прилипший, и я знал: когда Абик начинал беспричинно улыбаться, глядя куда-то вдаль, в небо, это значило, что скоро приедет брат.
— А где он тебя научил?
— Здесь.
Через две недели я уже не обдавал обрыв такой тучей брызг, успевал выпрямить ноги. Мне осталось научиться оттягивать носки. Но раньше я скрутил сальто на траве, с разбега. Это был праздник, и я ходил по своему переулку, не понимая, как же никто не догадается, что я умею? То-то они удивятся в цирке! Мама спросила за обедом у отца:
— Что это у нашего малого глаза играют?
— Растет, — сказал отец, подмигнул мне и разлохматил мои вихры.
Через месяц «10 — РЕНАТО — 10» уехали в соседний город, дав прощальную гастроль, и мы укатили с ними. За несколько дней до отъезда Абик подошел к Мирону Касьянычу и сказал:
— Посмотрите его.
Я ушел подальше, к самому выходу на арену, отгороженному бархатным занавесом, разбежался оттуда и скрутил свое сальто. Мирон Касьяныч почесал голову и скомандовал нехотя:
— На трамплин.
Сердце мое подскочило к горлу, застряло там, а потом вдруг сорвалось и задрожало у пупка. Край трамплина казался краем пропасти. Еще страшнее. Я зажмурился и оступился, никак не мог попасть ногой на доску. Несколько Ренато засмеялись. Тогда Мирон Касьяныч крикнул:
— Але!
Я шагнул на доску, опять зажмурился и очнулся на опилках, уцепившись за них руками.
— Пришел на копчик, — упрекнул меня Мирон Касьяныч.
А я тут же вскочил и осклабился до ушей. Все десять Ренато чуть не упали со смеху. Абик побагровел. Мирон Касьяныч наклонился к нему:
