— Абик! — заорал я вслед и заплакал.
Но Гурген Саркисович не порол его. Он позвал друзей, и моих родителей тоже, угощал всех и вслух читал письмо Абика о том, как он любит своего папу и свою маму и просит их скорее забрать его из цирка.
Мы с Абиком слушали и вспоминали Петрушу. Старый клоун никогда не учился в школе, но зато хорошо умел подделывать почерк. Я не знаю, что заставило его написать за нас эти слова. Может быть, страх, что нас все равно найдут и придется отвечать, если даже не перед другими, то хотя бы перед собой. Может быть, грубая любовь Мирона Касьяныча к тренировкам, доходившим до истязания. А может быть, тоска по детству, которого у него не было, и он знал, как несправедливо отнимать его у других.
Так закончилась моя цирковая карьера.
А вот Абик стал акробатом, и афиши с его крепкой и красивой фигурой через несколько лет запестрели в нашем переулке. У него кишка не оказалась тонка. Я спрашивал Абика, неужели цирк навсегда станет его домом? «Конечно. Откручу все свои сальто, загримируюсь посмешней и выйду на манеж клоуном, чтобы дети смеялись весело, когда буду падать, вставать на руки и уходить за кулисы вниз головой под крики: «Браво, Рыжий!»
Цирк помог мне увидеться с Абиком перед самой войной, с которой он не вернулся.
А тогда, в пору нашего знакомства с Ренато, родители увезли Абика в Армению, про себя считая, наверно, что климат нашего переулка плохо на него влияет. Возможно, к этому климату был причастен и я.
Мама долго придумывала, как воскресить меня после отъезда Абика, пока не додумалась. Но это уже другой рассказ…
Я давно слыхал, что мой дедушка живет в деревне, вокруг которой растет хлеб. Мама рассказывала, как в желтых полях колосится пшеница, и, вздыхая, заканчивала:
— Там и река!
Глаза ее тоскливо впивались в даль, видимую ей одной.
А я и представить не мог себе, где же находится деревня с названием Черный Отрог, хотя там жил мой дедушка, и она была каплю моей. Я интересовался, сколько туда ехать. День? Два? Мама мягко улыбалась, и я кричал с пугающей меня самого щедростью на эту даль, разделявшую нас с дедом:
— Три?!
А мама опять вздыхала протяжно. Значит, и за три дня не доберешься.
Тогда не летали в небесах, над облаками, пассажирские лайнеры, не перебрасывали тысячи желающих людей за тысячи километров, затрачивая на это лишь несколько каких-то часов, все надежды обращались к поезду, на котором я так далеко тоже еще не ездил.
Мама давно обещала свозить меня к деду, но в одно лето я кашлял, в другое сидел на кровати с шеей, раздутой за ушами от свинки, словно проглотил булыжник и спрятал за уши, как хомячок прячет пищу про запас, а то удрал с цирком… Словом, жизнь шла, а мы все не ехали.
И вдруг мама сказала — едем! Это она сделала для меня, чтобы я немножко забыл Абика. Но и сама при этом была счастливая, все лицо ее светилось, когда она вошла в мою комнатку и объявила с порога:
— Едем!
Отец старым сапогом раздувал самовар во дворе, на крыльце, где любил сидеть Ефимыч. После завтрака родители пересчитывали деньги: хватит ли? Еще неделю, пока не начались каникулы, я бегал в школу, не один раз услышав от соседей, что для такой поездки нужны не деньги, а деньга. Но вот вокзал и длинный перрон, по которому шагал и шагал отец, едва поспевая за вагоном, пока не остановился…
В те времена и поезда ходили раза в три медленнее, чем сейчас. Тащились… Но, может быть, поэтому у меня родилось чувство, за которое я благодарен тем поездам? Я впервые почувствовал, как велика наша земля…
Путешествие длилось с пересадками, с ночлегами на незнакомых станциях. А после одной пересадки дальше покатились в товарном вагоне — он заменял пассажирский, и в нем было много людей. Мне нравилась его задвижная дверь, и, хотя у самого не хватало силы откатить ее, за ней все время ощущалась воля. Я спал с мужчинами на сене, тоже пахнущем волей. А женщины неудобно, клубочками, сворачивались на вещах в другой половине вагона, рассказывая на ночь жуткие истории про всякие железнодорожные кражи. Я ждал их и прислушивался.
— А вот вчера в одном вагоне заорали: «Буксы горят!», «Отцепляемся!» Поднялась суматоха. Ну, а в суматохе…
Место, куда мы наконец прикатили в товарном вагоне, тоже чаровало диковатой волей. Бескрайние просторы… Бессчетные звезды… Быстролетный ветер…
Я так привык ехать, что и на этой маленькой станции приготовился ждать нового поезда, но мама сказала:
— Всё!
Не успели мы сесть на мягкий узел, к нам подошел бородатый человек в рубахе до колен и назвал маму по имени:
— Клава?
Я тут же завопил во всю мочь:
— Дедушка!
Но это был не дедушка. Тот провел на станции три или четыре ночи до этого, а сегодня вот его прислал, друга своего, с телегой, «конешное дело».
И мы заскрипели через поля, и лес, и перелески, и по дороге я узнал, что в Черном Отроге живут яицкие казаки, давшие России Пугачева, и все черноотрожские мужики с большими бородами, каких в городе и не увидишь, для меня стали похожими друг на друга и на Пугачева как две капли воды. Из-за черной, с сединой, спутанной, буйно кипящей бороды я долго боялся деда и всякий раз с осторожностью приближался к нему…
Не один день минул, пока я стал без тайного страха выходить на улицу, всю в завалах песчаной пыли и сочных клочках травы. По просьбе доброй и молчаливой тети Ани, которая жила с дедом после смерти моей бабушки, я встречал корову Пестравку. Хлесткое пощелкивание, нет, выстрелы пастушечьего бича возвещали, что стадо отгуляло по лугам и, величаво шествуя, несет домой молоко. Коровы останавливались у родных калиток, мыча, если их не встречали.
Я открывал Пестравке ворота.
Мне нравилась Пестравка. Не потому, что была пестрой, а потому, что быстро признала во мне своего («родню», как сказала тетя Аня). Я выглядывал ее в приближающемся стаде и кричал:
— Пестравка!
— Му-у! — вскидывая свою шоколадную с белым голову, тут же отвечала она.
И входила в распахнутые ворота, бережно храня от покачиваний и толчков раздутое вымя с торчащими врастопыр сосками.
Скоро я стал хватать Пестравку за рог, вводя во двор, свил себе пастушечий бич и щелкал им, не всегда удачно, конешное дело, но все это Пестравка снисходительно позволяла.
Там было много удивительного!
Но больше всего привораживала река Сакмара…
Я до сих пор вижу, как она вольно и властно катит свои воды вдоль зеленых берегов. Позже я видел много рек на земле, разных и великих, Волгу и Сену, Днепр и Парану, Ориноко и Темзу, но Сакмара все мне кажется неповторимой. Сколько лет пронеслось, а она течет и течет через мою жизнь. По широкому руслу — не переплывешь без отдыха. С какой-то царственной неспешностью и осанкой…
Вода в Сакмаре темная. От глубины. За рекой еще резче темнеет лес — он глубже Сакмары…
Оттуда по деревянному мосту возами возили смородину и малину. На этом берегу, у деревянной пристани, терлись боками лодки, пошевеливаемые водой. Ржавые цепи держали их на привязи, как зверей. С пристани, с ее шатких мостков, бабы полоскали в реке белье, а когда их не было, старики и мальчишки удили рыбу, тихо соперничая между собой. А если бабы шлепали бельем по воде весь день, то с берега или с лодок ловили лишь плотву. Самым удачливым попадались и сазаны. Изредка.
