Отец не раздувал щек, ввалившиеся ямки на которых сейчас густо прикрыты белыми усами, но, конечно, гордился, что Костя тоже стоит у домны. Он был горновым, а сын шагнул дальше — мастер. На заводе, если произносилась их фамилия, уточняли: «Пенсионер или мастер?» Для отца Костя пошел в металлургический...
Самый сложный разговор предстоял не с Таней, а с отцом. Сначала с Таней, а потом...
Но как он будет говорить с ними, научившись молчать?
3
Сколько живешь, столько и открываешь новое. В это утро, когда солнцу стало тесно в окне, старый горновой задумался о том, что такое счастье. Ни больше ни меньше. Странной силой оказалось оно, укромно помещалось в сердце, а несло над всей многострадальной, праведной и грешной землей. Да, такой оно было силой, застенчивой и крылатой.
И просыпалась эта счастливая сила по разному поводу. С годами менялось представление о счастье. Люди, наверно, давно открыли это, но ему некогда было отрываться от своих насущных дел и не очень-то приходилось задумываться о своей жизни, во всяком случае так, как сейчас. Жизнь у него была общая с заводом, и ей мешали то разруха, то война. В самом деле, некогда было.
И вот наступает утро, когда сам делаешь важное открытие. Оттого, что время появилось. Или от безудержного весеннего света.
До этого дня погода, вроде жизни людской, никак не могла установиться, два дня — дождь, полдня — солнце из-за туч, а там — и не поймешь что! Впрочем, весна как весна, вздорно жаловаться.
Но в это воскресное утро солнце завладело небом, а когда его сделалось мало, решило превратить в кусочки неба и все людские окна. В спальне старого дома, ставшей комнатой Михаила Авдеевича, легкий весенний свет залил стены, потолок и пол. Комнату словно сотворили заново — из солнца.
Безобидно продлевая жизнь, Михаил Авдеевич, как все старики, просыпался раньше обычного, а под мышкой у него, уткнувшись в тепло, как в гнездо, сопел внук. К радости деда, в последние недели Таня все чаще присылала его сюда на выходной, и они спали вместе, Михаил Первый и Михаил Второй.
И вот, слушая, как сопит внук, старый горновой думал: грустно, когда тебя с почетом отстраняют от твоего простого и трудного дела — годы, ничего не попишешь, но у тебя есть сын — мастер печи, из которой неудержимо выливается белый чугун, и внук — спроси, не услышишь другого ответа — собирается на металлургический завод. И не так страшно, что, несмотря на солнце, ноет и ноет сердце. Даже не так больно. И прочнее ощущаешь свои корни в жизни. А что это? Это и есть счастье.
— Дедушка, ты спишь?
— Ни в одном глазу.
— А глаза-то закрыты.
— Наверно, задумался.
— Я тоже всегда думаю с закрытыми глазами.
— Где?
— На уроке. Они говорят о своем, а я думаю о своем.
Дед подергал его за хохолок на макушке.
— Проворонишь так-то самое интересное, и не выйдет из тебя не то что металлург, а даже сапожник! Сейчас — наука, не зевай... Когда ты вырастешь, у печи уже не будет ни горновых, ни газовщиков...
— А кто же будет печкой управлять? Как же?
— Научно. Кнопками. Шихту засыпать — кнопка, чугун выпускать — кнопка. Или клавиатура. Играть будут на печке, как на пианино. Просто.
— Тогда и учиться ни к чему.
— К чему, дурачок. Управлять будешь тем, чего не видно, а надо, чтобы печь тебя слушалась. Придется без ошибки соображать, что происходит там, внутри. У печки легко не будет. Грязи будет, конечно, меньше...
Они оба умолкли, и дед вообразил, что Мишук проникает мыслями в то не столь уж далекое будущее, до которого он дойдет, а дед нет, но Мишук вздохнул и проговорил угрюмо:
— В жизни все трудно.
И старик забеспокоился от его недетского вздоха и сморщенной переносицы.
— О чем ты, Мишук?
— Мама с папой поссорились...
Теперь дед вытянул руки по швам и приказал:
— Рассказывай!
— Я не знаю...
— Что знаешь!
— Мама ушла от папы...
— Куда?
— В мою комнату.
— Давно?
— Если бы недавно, не говорил бы... Я не ябеда.
— И не ругаются?
— Нет! — потряс разлохмаченной головой Мишук.
— Коряво.
Дед протянул это слово по слогам, как случалось в самые невеселые минуты:
— Ко-ря-во!
— Мама всхлипывает ночами. Может, кауперы? Ей задали, а у нее не получается...
— Кожухи на кауперах прогорают. Знаю.
— Отчего?
— Да вот, как перешли на ферромарганцы... Я тебе потом расскажу... Чего же они не поделили, папка с мамкой? И не поют?
— Не разговаривают.
— А я-то, я-то! Словно красное солнышко! — начал дед и усмехнулся над собой и не смог спрятать стона.
Вышел стон долгим и скрипучим, он испугал внука и заставил привскочить. Мишук увидел прикушенный белый ус и затормошил деда за плечо, зашелся:
— Слушай смешное, дедушка! Вчера учительница в классе называет всякие слова и спрашивает: «Это какого рода, а это?» Ей отвечают, хором: «Мужского, женского». А потом глядит на меня: «Миша, а какого рода — ножницы?» А я говорю: «Бабушкиного!» Не смешно? Бабушка!
Раньше, чем бабушка приоткрыла дверь из кухни, неподвижный глаз деда ожил и подмигнул.
— Чего? — спросила бабушка, заходя.
— Интересуемся, — прошептал дед, растягивая дыханье, — пирожками.
— Уже, — ответила бабушка, — напекла! — И беспокойно зашаркала к постели на своих толстых ногах. — И с капустой, и с повидлом... Ты как, встанешь или сюда?
— Встанем! — Дед зашевелился. — Мы оба.
И сейчас же из глубины дома донесся пронзительный возглас тети Зины:
— Мама, где ты? Мама! У меня — ни минуты!
— Ну, вставайте, позавтракаем вместе, — сказала бабушка, повернув назад.
— Мама! — звала тетя Зина, нервничая.
По воскресеньям она спешила в свой Дворец культуры — чем раньше, тем лучше, потому что почти у всех выходной, а у нее самый рабочий день.
Застегивая брючки, Мишук косился на деда. Его пугали дедовская медлительность, вновь сомкнувшиеся веки, лицо, страшно белое, почти как усы, молчание...
