кровати вместо зарядки. Нет, и об этом лучше не думать.
Лучше закурить еще одну сигарету и прислушаться к тишине.
В доме было подозрительно тихо. Солнце с прошлой недели навылет простреливало комнату. Пойти бы сейчас на улицу и написать солнце в стеклах людских жилищ, в луже, даже в птичьем глазу.
Но почему так тихо?
Мишук вчера ушел к деду, однако есть же еще люди в доме? Такое впечатление, что о нем, Косте, забыли. Он спустил босые ноги на солнечный пол и крикнул:
— Татьяна!
Вот, он уже называет ее Татьяной, как чужую. Когда-то, казалось, они не могли дышать друг без друга, и слов не хватало ни ему, ни ей. Куда все это делось? Опять — куда? В молчание. В этот бездонный омут...
— Татьяна!
Голос его растворился в бесплотной тишине.
Никто не умел молчать, как Таня.
Костя прошлепал по довольно длинному коридору, дернул кухонную дверь и увидел Таню. Она сидела за столом в синем нейлоновом халатике, давно ставшем из нарядного обношенным, вскинув свою стремительную голову в сторону распахнувшейся двери. И он подумал, что эту ночь она провела совсем одна, даже без Мишука. И тут же сообразил, что застыл перед ней на пороге в одних трусах и босой. С трудом выдавил улыбку и попросил, потому что в самом деле почувствовал себя неловко:
— Извините великодушно, Татьяна Антоновна.
— Пожалуйста, — ответила Таня.
Присев на табуретку по другую сторону стола, чтобы не торчать перед ее глазами голоногим и не убегать, он пожалел, что забыл сигареты возле подушки, огляделся в надежде поживиться, Таня иногда дымила, и только тут увидел, что весь стол засыпан цветными фотографиями опавших осенних листьев, словно застелен ими самими.
Бросив писать, он давно оттащил этюдник с глаз долой на садовый участок отца. Там, под яблонями, набиравшими прыть, была домушка-«кибитка» с лопатами, граблями и ржавыми ведрами. Среди них и успокоился этюдник, будто его похоронили.
А в голову пришла мысль купить приличный фотоаппарат и щелкать на цветную пленку все, что хотелось писать. Это было прошлой осенью. Думалось, будет ходить в заветные места вдвоем с аппаратом, однако ноги не вели далеко, и наснимал осенних листьев на тротуарах, под деревьями.
Осень получилась в снимках глянцевая, и он сразу забыл об аппарате. А сейчас Таня рассматривает...
— Чего это вдруг? — спросил он раздраженно, потому что его разозлил интерес к глянцевой осени.
— Так, — ответила Таня. — Листья на асфальте... Зачем ты их снимал?
— Наверно, затем, что через один лист видно все дерево, весь мир...
— Господи, как претенциозно! — сказала Таня с беспощадной брезгливостью.
Да, конечно, так и прозвучал его напыщенный ответ, и он еще раздраженней прибавил:
— Я снимал их только для себя!
— Они лежали в ящике у Мишука. Я и не хотела тебя обидеть...
Таня сдвинула фотографии, постукивая по их бокам, собирая в стопки и засовывая в пакет от фотобумаги, а сложив, посидела молча, до боли непохожая на себя, постаревшая. Глаза, прищурившись, стали непривычно мелкими. Не спала она эту ночь, наверно. А может быть, уже много ночей.
Но вот она улыбнулась и спросила:
— Слушай, хочу узнать, а почему это ты маешься в стиле такого разочарованного субъекта? Уж не мечтал ли ты лет через десять после института стать главным инженером завода? А?
— Может быть, — сказал Костя, ерзая на табуретке без сигареты.
А Таня покачала головой, с которой падали ее длинные золотистые волосы.
— У тебя добрая фамилия, но это еще не дает портфеля, дорогой...
Ему стало по-настоящему смешно, а Таня рассердилась:
— Я не хочу быть женой человека, страдающего от нелепой причины!
— Нынче в моде карьеристы!
— С детства ненавидела!
— Правда?
— Еще в школе у нас пролег водораздел между теми, кто хотел просто жить и работать, считая, что и в этом счастья сколько угодно, и теми, кто открыто или тайно ставил себе так называемые высокие цели. Мы их называли холодными сверлами, этих милых мальчиков и девочек... Я еще тогда их жалела самой обидной жалостью.
— Отчего?
— Оттого, что идиотская самоуверенность всегда убивает лучшее, что есть в человеке. Не для карьеры, а для дела, которое человек выбирает себе.
— Да, да, да, — согласился он, все еще думая, до чего неприязненно, словно бранное, прозвучало на этот раз у нее слово «дорогой». Значит, даже слова меняют свой цвет и тепло и в разное время выглядят по-другому, как листья на деревьях. — У тебя нет сигаретки?
Сигареты лежали у нее на коленях, и она кинула пачку на стол и протянула руку вдогонку, чтобы вытащить одну себе. А он, дотянувшись до газовой плиты за спичками, зажег и поднес ей. Закурили вместе, как давно уже не случалось.
— Знаешь, — собираясь с духом, сказал Костя, — ты не волнуйся, у нас совсем другой случай.
— Какой?
Заметив, как она стряхивает пепел на пакет с фотографиями, он рукой нашел в мойке пепельницу и подставил Тане, а она нервно потребовала:
— Докажи, что можешь говорить правду. Слышишь? Какой?
И это вдруг все решило. Он понял, что весь разговор был предисловием к разрыву. Она вела его, Костю, куда хотела, торопила. Да он только сейчас узнал ее! Это она сама все прожитые годы была холодным сверлом. Десять лет загублены, зачеркнуты, полагалось бы кричать, у него губы задрожали от напряжения, но он не крикнул, а сказал еле слышно:
— Я ухожу сегодня.
Вскинув на него непонимающие глаза, Таня затолкала в пепельницу сигарету.
— Куда?
— К другой женщине, которая у меня есть... Ну, и вот... Чего много говорить?
Костя поднялся и снова увидел себя в одних трусах и сел. А Таня смотрела на него и улыбалась:
— А ты не врешь, Бадейкин?
— Ее зовут Юля.
Таня опять взяла пакет в руки и начала оглаживать его, край за краем, поворачивая перед собой на столе.
— Она работает буфетчицей на вокзале.
— Ах, Бадейкин! Какая разница, как ее зовут и где она работает?! Разве не все равно?
Таня перестала вертеть пакет и еще свободней улыбнулась, глядя ему в лицо. Он же услышал, как стучит в нем сердце. В груди, во всей черепной коробке, в ушах, как будто он наполовину состоял из сердца. Главное сказано, соображал он. Теперь меньше эмоций и слов...
— У Юли есть комната. Значит, квартира тебе, вам. Все вещи, разумеется, тоже... Сколько денег — решай сама, я заранее согласен. Вопросы есть?
— Ты спрашиваешь, как на собрании! — Она все еще прикрывалась своей улыбкой, этим невесомым щитом. Артистка! — Вопросов нет, Костя.
— Ну да, тебе даже весело.
— Я смеюсь над собой, — сказала Таня. — Это так заурядно, что я и догадаться не могла! Так неожиданно и противно... Ладно! Желаю тебе счастья. Что еще? Не вздумай возвращаться!
— Понял.
