подберу, не знаю, как назвать...
— Извините, любовь, — подсказал старый горновой. — Где любовь, там и терпенье...
И врач снова остановился перед самой его кроватью:
— Положение серьезное. Вы не учитываете возраста.
— Я молодой.
— Не валяйте дурака. Вы уважаете правду?
— Больше всего на свете.
— Поэтому и надо ехать.
— Считайте, что я уже вернулся домой — из больницы.
А покамест продолжался этот разговор, в кухню влетела Зина в своем красном пальтишке с норковым мехом, с набитой до отказа сумочкой через плечо. Сумочка еще моталась на тонком и длинном ремешке, а Зина уже кричала:
— Как он?
— Тише! — одернул Костя.
Зина наконец стащила с себя пальто, занявшись этим с разбега, ловко зацепила его за крючок на вешалке и рванулась к комнате, но и ее задержали. Тут только она словно бы впервые всех увидела, оглядевшись.
— Костя! Танечка! Мама! — и, сунув голову за плечо матери, воровато вытерла слезы с глаз.
Стукнула щеколда, из комнаты вышел низенький, хмурый человек, и все уставились на него.
— До свиданья, — сказал он. — К больному сейчас без надобности не входить. Покой и тишина. Чуть что — звоните, — прибавил он уже в дверях и на коротких ногах быстро вынес из дома свое толстое тело.
— Доктор? — спросила Зина. — Доктор!
— Не кричи! — снова одернул ее Костя, крикнув намного громче Зины, и сам испугался: «Да что же это такое?»
С незапамятных времен у него возникли странные отношения со старшей сестрой. Он умел различать ее глубокую доброту, с нервными выходками, однако, иногда похожими на взрывы и способными нагнать удивления и страху, ценил ее, да что там говорить, был готов, если надо, хоть на Камчатку ради нее пешком идти, а вот, случалось, в один миг она раздражала его, и не успевал он остановить себя, как вспыхивал неудержимо.
Меж тем с улицы донесся шум быстрой машины. «Скорая» откатила.
— Изумительно! — воскликнула Зина. — А папа? Почему его не взяли в больницу?
— Потому что папа сам не захотел, — попытался Костя спокойно и вразумительно остудить ее.
— Мало ли чего — не захотел! А врач? Как его фамилия?!
— Зина! — укоряюще закачал головой Костя.
— Вы не любите папу!
— Зинуша, — присоединилась к Косте мать, — он старый. Здесь дом. И все вы здесь, вокруг. Это главное, Зинуша.
— Сорок лет Зинуша и даже больше. В больницу, и никаких разговоров! Ни-ка-ких! Это не врач, а убийца. Вы все убийцы!
— Замолчи! Ухаживать за ним не хочешь? — сорвался и Костя, забыв, что за дверью лежит отец, и отец сам напомнил о себе:
— Костя!
— Тебя! — подхватила мать, стараясь, чтобы Костя скорее ушел. — Костенька! Тебя!
6
Встретил его отец совсем уж не предполагавшейся улыбкой. А улыбка для него, Кости, всегда была самой доброй силой. Как-то он подумал, что нет на земле ничего более всевластного, чем улыбка. Люди, имевшие головы и сердца, нуждались еще лишь в улыбке для общения, но забывали о ней, когда что- нибудь швыряло их в злобу, а злоба — в крик, и порой от этого рушились миры и жизни.
Сам он тоже был живым человеком. Отец, конечно, слышал их голоса из-за двери. Дверь была толстой, но и голоса полны позорной свирепости. Совестно. Отец вправе был бы отхлестать.
Однако он улыбался. Глаза его прищурились, а белые усы чуточку оттопырились. И это сразу скинуло напряжение, Костю, как в отцовскую пору говаривали, отпустило. Он понял, что выволочки, при которой отец забывал, что Костя и сам — отец, не будет.
Костя, не дышавший почти до этого мига, теперь втянул в себя как можно больше солнечного воздуха. В спальне пахло лекарствами, запахами близкой пустоты... Вот и дожили. Но колокол еще не ударил...
Стало виднее, что не только лицо у отца, но и руки — бесцветные. Он указывал на старое кресло с ямкой — след ушедшего доктора, фамилию которого Зина хотела записать, чтобы пожаловаться, она это умела, не жалея времени, бедная. Почему-то это вызвало жалость к Зине.
Думая о ней, Костя поосторожней, чтобы не скрипнуть, присел на край кресла и виновато кивнул на дверь:
— Слышал?
— Давно хочу спросить тебя, сын, — начал отец и подождал, набираясь сил. — Ты любишь Зину?
Костя поерзал.
— Мы ругаемся как свои. Как ни странно, все от любви. Больше не буду...
— Вы дружили в детстве. Вся улица радовалась, на вас глядя.
Костя слышал рассказы о том, как Зина перед оккупацией унесла его из города на своих девчоночьих руках, а позже, нянча, завязывала ему бант в курчавую голову, и прохожие спрашивали: «Это девочка или мальчик?» — «Девочка!» — отвечала она, довольная, таща его по улице и так откидываясь, говорят, что боязно было смотреть — вот-вот спина переломится.
— Гнусно это, что я себе позволяю! А не могу удержаться. Выросли и ругаемся.
— Потому что выросли, а все еще как дети. Взрослым людям, Костя, нужна взрослая любовь.
— Она другая?
— Видать, да... Она умнее. И больше, — прибавил отец. — Любовь тоже должна расти.
— Как себя в руки взять?
— Это я тебе сейчас скажу.
Отец полежал молча, с закрытыми глазами, только усы шевелились от дыхания. Костя видел это, потому что не сводил с них взгляда.
— Ну вот... — вздохнул отец. — Вот ты говоришь, вы ругаетесь как свои...
— Поверь, отец!
— Как я могу тебе не верить? Тогда и говорить нам не о чем было бы. Но ведь она — не наша.
— Кто?
— Зина.
— Как?
— Так... — и опять он полежал, не дыша. — Мать ее пришла в наш город милостыню просить.
— Ее мать? Зины?
— Ну да, — шепнул отец и опять открыл закрывшиеся было глаза — теперь они смотрели на Костю из далекой глубины чего-то такого, чему он никак не мог поверить. — Трудно представить кому-нибудь, Костя, чего вместила одна наша жизнь. Безнадежно голодно бывало? Бывало — и не раз...
— Подожди, нищенка на улице?
— Ее нашли мертвой.
— Мать нашей Зины? — повторил Костя.
— Ну да. А Зину мы с мамой... домой...
