— Мама!
Мать выкатилась в кухню из спальни, и на мягком лице ее зацвела улыбка.
— Танечка! Костенька! Вместе приехали? В кои веки! — Она тут же повернулась и сунула голову назад, за дверь. — Отец! Таня с Костей! Не буду, не буду, доктор, все!
И Костя сел на табуретку и посидел с сомкнувшимися веками, кусая губы. Только постукивал обоими кулаками по столу, пока не ударил крепче и не позвал:
— Мишук!
— Да, — ответил забившийся в угол Мишук, — я никогда не видел, как умирают! — И повернулся к бабушке: — А ты как закричишь! — и вдруг заревел благим матом. — Я не хотел!
В его рев врезался смеющийся голос Тани:
— Да что вы, глупые! Иди ко мне, дурачок. Он испугался. Перестань.
Выбравшись из угла, Мишук прижался к матери, а там, у стенки шкафа, рассыпался и зацвел поплавками букет старых бамбуковых удочек отца. «Может, еще не раз...» — глядя на них, подумал Костя, снова понял, что пронеслось мимо, и вскочил.
— Таня!
Он бросился к ней, стиснул, не умеряя сил, как в лучшие годы, Ткнулся в щеки, в нос, куда попало. Мишук, еще заплаканный, улыбался до ушей. Бабушка погладила его по вихрам:
— Я думала, ты за тетей Зиной полетел.
— Нет, — сказала Таня, — он домой.
— Я домой...
— Он домой, — повторил Костя, взял удочку и помахал над собой до свиста.
Они с отцом еще не раз посидят у реки, и старик скажет что-нибудь особенное. Праздничное настроение овладело Костей оттого, что все оказались вместе, чтобы делить радость. Зины не было, но сейчас прибежит, мать подтвердила, что Афон позвонил ей. Зина добрая и полна самой быстрой готовности помочь другому, это она восприняла от отца больше всех, если такое можно измерить. А дядя Афон? Вон мать рассказывала, как он спохватился, кинулся в Валеркин дом, вызвал врача по телефону, без него бы...
Бывают дни и часы, которые все меняют. Может быть, настал такой день, такой час? Настроение, овладевшее Костей, снова воспротивилось воспоминаниям о том, что было утром. Ничего не было! А что, если стоять на этом? Выйдут на улицу, возьмут с собой Мишука и пойдут домой. Ничего не было!
Дверь за спиной открылась. Из замершей в тишине спальни выбрался дядя Афон, снова затворил за собой дверь и покашлял. Потом приподнял ладонь с растопыренными пальцами и повертел ими возле уха, о чем-то рассуждая без слов. Костя поймал его за руку:
— Ну, что там?
— Баталия...
— Непонятно, — сказал Костя.
— То есть? — спросила Таня, любившая точность в выражениях.
Афон уселся и снова покашлял, но Елена Степановна отрезала:
— Больше ни капли!
— Да бог с ней! — отмахнулся Афон. — Михаил в больницу не хочет. Доктор сказали, что приведут ребят с носилками, а ребята — богатыри, а он в кровать вцепился: не троньте! Теперь доктор сели в кресло, газету вынули из кармана и читают, а он лежит себе и даже носом не шмыгает. Такая вот забастовка с обеих сторон, сидячая и лежачая. «Я без вас не уеду!» — «А я с вами не поеду!» — и Афон развел руками.
— Как же так? — спросила Таня. — Ведь больница, доктор...
— Ему дома всегда лучше было, — сказала мать.
Но Косте захотелось поддержать Таню, и он безоговорочно заявил, что надо ехать, больница — это больница...
— Можно мне к отцу? — спросил он дядю Афона.
— Доктор не велят. Опасаясь поддержки родственников и друзей. А может, просто беспокоить не дают, и верно делают. Нельзя!
От самого рождения, наверно, Афон испытывал такое уважение к медицине со всеми ее тайнами, которыми медики были готовы поделиться с тобой по первому зову, что он и одного врача упоминал во множественном числе. Величал.
Беспомощно затоптавшись, Костя не успел схватить Мишука, сказавшего: «Вам нельзя, а мне можно», и Таня поздно протянула руку, и Мишук скрылся в спальне.
Послышались тяжелые, но быстрые шаги, щелк задвигаемой щеколды, лязгнувшей своенравно и на весь дом, потому что на комнатных дверях с незапамятных времен щеколда была большая, как на воротах, поставленная руками самого отца или еще его отца, когда не делали изящных, крохотных, современных дверных задвижек.
Щеколда стукнула как раз перед носом Кости, и ни он, ни другие не увидели, как обрадовался внуку дед, как сунул в его ладошки свою холодную ладонь и спросил:
— Испугался? — Мишук молча сглотнул комок слюны, а дед попытался погладить его по мягким вихрам, но рука не поднялась, не одолела боли, и удалось только прошептать: — Меня не скоро увезут...
Мишук, конечно, не верил ни в какие приметы, но все же положил пальцы на рот деда, коснулся его белых-белых усов. Мама говорила, что возле удачи надо тихо ходить, как возле птицы, которая может улететь...
— Дедушка! — он хотел сказать ему это.
— Не разговаривать! — велел врач из промятого кресла.
Был он каким-то неприятным, тяжелогрузным. Короткий пиджак не сходился на животе, устроившемся на коленях, а крылато распахнулся. И Мишук подумал, что врачу в самый раз вылететь бы в форточку, но, конечно, тяжесть невероятная и форточка закрыта наглухо.
Газета, читаемая врачом, зашуршала, опустилась, прилипла к животу.
— Мальчик...
— Мне с ним лучше, — перебил дед. — Пусть... Ну, пусть!
И Мишук прижался к деду, стараясь занимать поменьше места на постели, а врач поднял газету.
— Даром время теряете, — вежливо проговорил дед.
— Вы не наставляйте меня, — проворчал доктор, спрятавшийся за газетой. — У меня для этого начальство есть!
— Вы ведь «скорая»... Вас, может, другие ждут.
Врач смял газету и сунул под ручку кресла, а сам поднялся и заходил по комнате, довольно проворно. И остановился:
— Мальчик! Иди поиграй...
— Иди, Мишук, — прибавил и дед.
И Мишук неслышно удалился, а врач спросил Михаила Авдеевича с той душевной открытостью и простотой, с какой вдруг начинают говорить очень уставшие люди:
— Можете вы мне по-человечески объяснить, в чем дело?
— Могу... В больницах умирают... А мне именно сейчас умирать никак нельзя...
— Но она ведь не спрашивает, когда кому...
На толстом лице врача повисла ехидная улыбочка.
— Есть домашние дела у меня. С детьми...
— На жену оставьте, — улыбка исчезла.
— Боюсь, не справится. Она у меня слишком добрая.
Доктор всколыхнулся:
— Так можете вы хоть для нее полечиться? Я хочу, чтобы вы еще долго жили. Для хорошей жены, черт побери!
— Хорошую женщину дала мне судьба, — повторил Михаил Авдеевич. — Терпеливую...
— Можно позавидовать, — врач заходил тише, раздумчивей, — это... это... это... даже слов не
