— Дедушка! А почему мы Бадейкины?
— Наверно, ведра делали наши с тобою предки, — с облегчением услышал Мишук. — Из деревянных досочек с обручами. Бадейки. С нашими бадейками ходили люди...
— Куда?
— К колодцу. По деревенской улице. Мы — деревенские.
— Ну да?
— А может, делали бадьи, чтобы доставать руду из дудок.
— Каких еще дудок? Сейчас на дудках дудят.
— Рыли ямы, узкие, как дудки, крошили там, на дне, руду и колодезным воротом поднимали наверх полные бадьи. Это еще и я видел. Ковырялись в этих дудках, как кроты, чтобы наверху было из чего чугун варить.
— Мы не деревенские, — сказал Мишук, — мы чугунные.
Бабушка опять заглянула, словно и не отходила от двери. Мишуку, который знал, что за целый день она, бывало, не присядет и не опустит рук, тем не менее не раз казалось: бабушка всегда стоит за дверью и ждет — только позовешь, она уж тут как тут, и без счета заглядывает сама с доброй улыбкой наготове. Сейчас обрадовала — дядя Афон явился, как будто его сто лет не видели, хотя он едва ли не каждый день исправно являлся, а уж по воскресеньям — всенепременно. Это был дедушкин друг, такой давний, что они сами никак не могли сосчитать, сколько рядом прожили и проработали. Ссорились, считая. Про него в доме говорили — не пришел, а явился. Почему? Мишук поймал у двери бабушку за руку, заставил наклониться, шепотом спросил об этом, и она ответила шепотом:
— А как же! Афон — персона!
За столом «персона» никак не приступала к пирожкам, долго кашляла в ладонь и наконец обратилась к бабушке с речью:
— Лена! Успехи вокруг! В одном городе, я читал, вчера новый завод пустили!
— Какой?
— Вычислительная техника! Не что-нибудь!
— Ну и хорошо.
— А солнце какое!
— Хорошее.
— Кампучия освобождена! Еще одна социалистическая республика!
Тетя Зина тут же прикрикнула:
— Это вы уже отмечали, дядя Афон, в прошлое воскресенье!
— Ну и что? Борьба была долгая, нелегкая. Понимать надо.
— А понимать легче на трезвую голову, — сказала бабушка, подкладывая дяде Афону горячих пирожков, и неожиданно стукнула ему ложкой по лысому затылку.
— Груба ты, Лена, — вздохнул дядя Афон. — Люблю я тебя, но — груба.
Дедушка поднял голову:
— Что значит — люблю?
— Вот кто тебя любит, Лена! Так нальем по чарке за его здоровье! А?
Тетя Зина, вставая, вытерла рот салфеткой. «Это мама Таня завела салфетки — у себя в доме и здесь, у бабушки, — подумал Мишук, — вместе расшивали их, крахмалили. Как она там сейчас, что делает?» А тетя Зина воскликнула:
— Люди! Через месяц, максимум полтора, у меня во Дворце вечер: «Рабочая династия». Без вас не обойтись. Готовьтесь!
— Зина, отца не трогай, — умоляюще попросила мать.
— Я сказала — через месяц. Сто раз поправится!
— Да не то... Родственники вы с ним!
— Мать права, — изрек дядя Афон.
— На заводе много рабочих династий, — отмахнулся и Михаил Авдеевич. — Ты — директор Дворца культуры... Меня как-то не того, неудобно...
— И отец прав, — отрубил дядя Афон.
Но Зина развеселилась:
— Я виновата, что ли, что дедушка наш работал у домны, когда завод был какой-то жалкой концессией? И папа работал — в самые злые и прекрасные годы! И сейчас на заводе есть доменный мастер с той же фамилией. Наш Костя. Я не виновата!
Дядя Афон отдал дань и ей:
— Зина тоже права.
— А еще и я на завод пойду, — вставил Мишук.
— И пацан прав, — сказал дядя Афон, разъерошив его вихры.
— Так как же быть?
— Сложный вопрос.
— Интересно получается, — закачала головой Зина, натягивая красное пальтишко, отороченное меховыми полосками и какое-то бедное в своей откровенной нарядности. — Все правы. Так не бывает.
— Бывает, Зина. В жизни все бывает. Каждый по-своему прав. Еще и я прав. Сидеть на вечере у тебя буду, а выступать не буду. Мой Федор за Одером остался... Не пришел. Три дочки разбрелись по разным городам, уважительная причина — замужество, а он...
Дядя Афон печально покашлял в ладонь. И Мишуку вспомнился бабушкин рассказ о том, что тетя Зина, молодая и красивая, маковые щеки, тоже не дождалась с войны сына дяди Афона, оставшегося где-то там, далеко и навсегда.
Зина подошла к шкафчику, сняла с полки графин красного вина и налила полный стакан, а дядя Афон стеснительно буркнул:
— Спасибо, дочка.
— Я пошла, — крикнула тетя Зина. — Привет!
— И мы пошли, — поднялся из-за стола дедушка, — обсуждать международное положение.
— Всегда готов, — прытко подключился дядя Афон. — Что-что, а радио я слушаю почти двадцать четыре часа. Как штык!
Мишук помог бабушке убрать со стола, подмел пол в кухне и посмотрел, как проворно моет бабушка посуду в удивительно красном, будто бы переспелом эмалированном тазу.
— Бабушка! А что ты делала всю жизнь?
— Я всю жизнь помогаю. Если бы я сама могла чего... Ух ты! Все исправила бы, что мне не нравится!
— А что тебе не нравится?
Бабушка выпрямилась над тазом:
— Подумать надо.
— Нет, — возразил Мишук, — надо знать.
Бабушка улыбнулась и долго мыла посуду со своей одинокой улыбкой.
— Очереди, наверно... — нерешительно сказала она. — Сколько я простояла в них! Зину вырастила — стояла, твоего папку вырастила — стояла, ты родился и уже вон какой большой, а я все стою. Хорошо бы их, очереди, ликвидировать!
— А как?
— Ты один не справишься. Я и так по магазинам тебя гоняю, помощника.
— А что тебе, бабушка, нравилось всю жизнь?
Бабушка перетерла чашки, составила их в шкаф и так же неожиданно, как только что вздохнула, засмеялась — веселей всякой молодой.
— Очереди, наверно. Со знакомыми встретишься, наговоришься... Вроде клуба.
— Клуба?
— Ну да! Ты вот в цирк сколько раз ходил?
— Не считал.
— А я первый раз пошла на день рождения, когда тридцать стукнуло. Дедушка всю ночь в очереди
