На углу она вдруг остановилась, дала Мишуку денег, наказала купить в молочной творог и отнести дедушке, а потом остаться на Сиреневой до вечера, чтобы вечером рассказать, как прошел этот день.
— Кстати, — насмешливо заметила она, повернувшись к Косте, — ты мог бы зайти к главному и потребовать, чтобы отцу наконец поставили телефон. Столько лет обещают... Напомни, что ты — Бадейкин!
И он потряс головой, соглашаясь с ней.
Но думал о другом — она не зря отправляла Мишука. Само собой — творог, само собой — телефон, все верно, но еще не хотелось ей, чтобы Мишук сейчас был дома и помешал их разговору. Неизбежному, наверно. Когда Таня предупредила, чтобы он не вздумал возвращаться, как нередко делают другие, если не все, мужчины, уходящие из семей, он был уверен, что не изменит своего благородного решения.
И все переменилось в тот же день.
Таня снова шла впереди, стуча каблуками, а он догонял и отставал, как приблудный пес. А она даже не оглядывалась. Но вдруг — оглянулась. И он, задыхаясь, попросил:
— Подожди, если можно, к тебе есть просьба.
Поравнявшись, они медленно двинулись дальше, и он сказал, что им придется помолчать об их утреннем разговоре. Это не должно дойти до старика. Без всяких шуток, это убьет его. Молчать...
— И как долго? — спросила Таня, внимательно глянув на него.
— Хоть сквозь землю провались, как ты смотришь! — сказал он почему-то обрадованно, но она осталась неприветливой, ничто не дрогнуло в ее лице.
— Как долго? — повторила Таня.
— Ты ж не хочешь, чтобы он скорее умер?
— Балда! — ответила Таня. — Я согласна молчать хоть годы, если ты сейчас же уйдешь из дома.
— Куда?
— Меня это совершенно не интересует. Если не решаешься к своей Дульсинее, убирайся к любому товарищу.
— У меня нет товарищей.
Таня жестоко промолчала. А он подумал, что любовь к ней взяла его целиком, без остатка, ему, кроме ее участия, не нужно было ничего. И никого. А она усмехнулась наконец:
— Как же так, Бадейкин и — без друзей?
— Давай не тратиться на насмешки. Подумай о Мишуке. Как ему объяснить, если я уйду к другу, которого, скажем, откопаю?
— Вспомнил о Мишуке!
Минуту опять звучно стучали ее каблуки и шаркали его ботинки, и вдруг он вскрикнул:
— Я придумал! На садовый участок уйду!
— И будешь там жить?
— А что? Всем скажем: весна! Весенние заботы. Решил помочь отцу, порадовать его. А «кибитка» там — дворец. Изумительная, восхитительная, как воскликнула бы наша Зина. И правда, изумительная «кибитка».
— Если будет что-то нужно, звони и заходи.
Понятно, она хотела, чтобы он сейчас же оставил ее. Он не будет ей звонить, беспокоить.
— По-моему, там все есть. Лишь бы ты не проговорилась!
— Еще раз балда.
— Мишуку объяснишь... про садовый участок... Горько все это, Таня.
— Не унывай.
И она пошла, а он остановился. Она шла, а он смотрел, как она удалялась, исчезая за лицами, плечами, спинами других прохожих. Хотел быть честным и хорошим, освободить ее от себя, как от обузы, а оказался... «Это так заурядно, — сказала Таня, — что противно». С той минуты он стал ей противен. И ведь можно согласиться с ней. Хоть завой!
Как бы ни было трудно, приходится жить дальше. Жизнь требовала — пересчитать деньги в кармане, сообразить, хватит ли до получки — на еду, если купить будильник, чтобы не опаздывать на работу. Будильник, наверно, придется забрать из дома. Он раскопал в кармане две копейки, ту самую монетку, которую дала ему Таня еще в грузовике (хорошо, кстати, что шофер-верзила ни рубля не взял), и вот уже звонил Тане.
Едва он спросил, может ли зайти за будильником, а то еще, чего доброго, заспится на свежем воздухе, Таня ответила, что, конечно, может, но лучше завтра, когда ее не будет, она уже уйдет на работу. А Мишук в школу. Так что никого не будет. Ему завтра, насколько ей помнится, заступать после обеда, авось не проспит, ручные часы с ним? В принципе он может заглядывать, когда ее нет дома, и брать еду, которая, как всегда, будет его ждать на кухне, на столе. С запиской? Разумеется, если надо.
— Какая ты щедрая! — сказал он.
— Я не щедрая, — ответила Таня. — Это твои деньги.
И положила трубку. Еще бы две копейки. Для звонка Юле. Да, да, чтобы сразу. Он зашел в булочную, купил себе авоську, хлеб, сахар и выбрал из сдачи нужную монетку. Будка еще была пустой.
— Юля? — спросил он, когда ее подозвали. — Это ты?
— Костик! — закричала она. — Я уж и не знала, что подумать. Мама утешала, а я... чуть живая! С ума схожу! Можно ведь...
— Подожди! — прорвался Костя сквозь ее всхлипы.
— Я чуть стою...
— Юля! Я должен тебе сказать... Юля! Что ты молчишь?
— Ты же просил молчать.
— Все откладывается. Ты слышишь?
— Ты передумал? Костик, я ведь не просила тебя, ты сам настаивать начал... Так теперь хоть позволь узнать: что случилось?
— Заболел мой отец. Да, тяжело. Сердечный приступ, «скорая помощь». Нет, дома остался. Ну, такой, не поехал, и все! Ну, Юля, я же говорю, он такой! Да, странно...
— Костик, — попросила она, — не обманывай меня. Если ты скажешь, что сам опомнился, я пойму... Я ведь и не мечтала, честно скажу.
— У меня беда, а ты про себя! Беда, понимаешь?
— Непредвиденно как-то.
— Беда — всегда непредвиденная штука. Можешь пойти к нам домой, на Сиреневую, двадцать семь, под любым предлогом, пожалуйста, и увидишь, что я не лгу, отец лежит...
— Костик, прости меня! Я дура, глупая!
— Ну, хватит. Мы с тобой не сможем встречаться, пока отец...
— Месяц, два, три?
— Как это определить?
— Но звонить ты будешь? Я буду ждать.
— Юля, в душе непросто, как будто ухнули по ней кузнечным молотом, а она ведь не чугунная. Впрочем!..
— Костик, ты что, смеешься?
— Да подумалось вдруг, что чугун и тот бьется. Очень легко. Раз — и все!
— А отцу ты сказал? О нас.
— Нет. И не могу. Мой отец — рабочий человек.
Юля помедлила секунду.
— Это особый человек?
— Еще бы!
— Не влюбляется, не целуется? Святой, что ли?
Подразнить она его хотела? Чего-то он не понял.
— Почему? Обнять чужую бабенку при случае не откажется, но таких кренделей, чтобы уйти из дому, оставить ребенка, этот человек не одобряет, а про моего отца можно сказать — не выносит. Не
