должен делать. Молчи!
– Теперь вы можете рассказать мне все, что пожелаете, Квиллер.
– Мне нечего рассказывать.
– Я слушаю вас…
– Я ничего не скажу, Фабиан. Мне нечего сказать вам.
– Но ведь между нами существует обоюдная симпатия…
– Послушайте, можете держать меня здесь, пока лицо у меня не почернеет, но ничего не выйдет, ничего у вас не выйдет! – Я перешел на английский. Он тоже.
– Мы не хотим долго держать вас здесь потому, что ваша резидентура начнет беспокоиться о вас. Вы так давно не докладывали о себе…
– Я не докладываю, не обязан ничего докладывать, они… – Молчи, молчи!
– Но вы не должны терять связи с ними…
– Существует почта и…
– Ну? Ну?
– Почтальон всегда звонит дважды. – Пот стекал у меня по лицу, я дышал тяжело, словно пара кузнечных мехов.
– Мы сообщили вашей резидентуре, что некоторое время вы не будете поддерживать с ними связи…
– Не надо никаких марок, никаких марок, Фабиан. Я же говорю, никаких марок! – Безумие, безумие, ты выбалтываешь все одним духом. Говори опять по-немецки и попытайся запутать мыслительный процесс. – Послушайте, мне нечего сказать вам, вы думаете, что можете привязать меня к креслу и накачивать меня наркотиками, рассчитывая, что я выдам таких людей, как Кеннет Линдсей. Солли, бедный Солли, это моя вина, моя вина, я сказал ему это, но он не слышал, он был уже мертв, – вы думаете, он простит мне, скажите, простит? Простит когда-нибудь? Простит?..
Всего трясет. Запах пота. Снова спад, но иного рода: совершенно ясно представляю себе, совершенно отчетливо – они добиваются, чтобы я назвал им имена и шифры и какое у меня задание, – отчетливо сознаю, что должен держать себя в руках, спасти жизнь многих людей и само существование резидентуры. И все время непреодолимое желание выболтать все и сразу покончить с этим… Как у алкоголика: рука, тянущаяся за бутылкой, и мозг, тщетно пытающийся остановить это движение…
– Вы не должны наклеивать марки на письма? Нам это известно. – Нежный голос, почти гипнотизирующий. – Нам неизвестно лишь, как вы получаете сообщения. По-видимому, это очень умно придумано, если никто, ни один человек этого не знает…
– А откуда, черт возьми, кто-нибудь может знать, если все делается строго конспиративно? Вы думаете, что наша организация могла бы противостоять людям, подобным людям из “Феникса”, если бы половина администрации не была занята тем, как направлять и получать секретные сообщения без Поля в ящике- контейнере, и Вин… Винограда… Винограда… Винокура… одного поля ягода… когда она склоняется над тобой, но я не скажу, не скажу, не скажу…
– Виноград? Винокур… Дальше… дальше…
– Все, все!
– О, я знаю, о каком ящике вы говорите…
– Нет, вы там никогда не были…
– Поле? Ящик в поле? Полевой ящик?
– Она стройна, говорю я вам!
– Ящик… Ящик… Какой ящик? С виноградом?
– Гадайте еще раз…
– Помогите мне.
– Гадайте, гадайте, Фабиан… Фабиан… Прости меня, Солли. Это я виноват…
Ясное ощущение опасности, ясное ощущение беспомощности, они ухватились за виноград, боже, помоги мне, я проговорился о Поле… Виноградное поле… Молчи! Или пусть он созреет, виноград… Три мысли – Инга (секс), Кеннет Линдсей Джоунс (потрясение от гибели) и Солли (чувство вины). Могу играть на этих трех вещах, потому что они отвлекают мое внимание и уводят от исповеди. Так будет безопаснее, потому что двое из них мертвы, а она, она – сама смерть…
Снова охватывает дрожь. Кресло вибрирует, словно сиденье в самолете, взмывающем в небо. Рот полон языка и – жажда говорить, говорить, говорить… “Цветы у стены… Цветы, я принесу цветы на могилу Солли, в случае моей смерти перешлите контейнер Солли на Флорес Лас Рамблас лично – я сказал лично, слышите меня, слышите, проклятые ублюдки?”
Дрожь, лихорадочный озноб и чья-то рука на кисти моей руки.
– Что со мной, доктор? Что со мной?
Я слышу свой голос. Это я кричу, да, я… Если бы только Солли услышал меня!
– Это в Барселоне. Мы знаем…
– Вы знаете не все.
– Мы знаем авеню в Барселоне, которая называется Лас Рамблас. А какой номер?
– Испанская инквизиция в новом стиле при помощи амитала, а вы видали когда-нибудь быка с кольцом в
