Человеческая природа и социальный порядок

Таким образом, я — это не все сознание в целом, а его особая центральная, энергичная и сплоченная часть, не отделенная от остального сознания, а постепенно перетекающая в него, но вместе с тем обладающая определенной практической обособленностью, так что человек, как правило, довольно ясно демонстрирует своими словами и поступками различие между его я и мыслями, которых он себе не присваивает. Как уже отмечалось, можно провести аналогию между я и самым ярко окрашенным центральным участком освещенной стены. Кроме того, его можно уподобить — и, вероятно, с еще большим основанием — ядру живой клетки, хотя и не отделенному полностью от окружающего вещества, из которого оно образовалось, но более активному и четко организованному.

Ссылка на других людей, содержащаяся в значении я, может быть отчетливой и конкретной, как в случае, когда мальчик сгорает со стыда, будучи застигнутым матерью за тем, что она ему запретила, или неопределенной и общей, как в случае, когда человек стыдится за содеянное, о котором ведает и которое осуждает лишь его совесть, выражающая его чувство ответственности перед обществом; но эта ссылка имеет место всегда. Не существует такого значения «я», которое не имело бы смысловой соотнесенности с ты, он или они. Даже скупец, с упоением любующийся припрятанным золотом, может ощущать его «своим», только осознавая, что существуют люди, над которыми он имеет тайную власть. Аналогичное происходит и в случае любых утаиваемых сокровищ. Многие художники, скульпторы и писатели предпочитали скрывать свои работы до их завершения, наслаждаясь ими в уединении; но удовольствие, получаемое от этого, как и от всех других секретов, связано с сознанием ценности скрываемого.

Выше я уже отмечал, что мы отождествляем тело с я, когда оно приобретает социальную функцию или значимость, как, например, в случае, когда мы говорим: «Я сегодня хорошо выгляжу» или «Я выше тебя ростом». Мы вводим его в социальный мир и поэтому помещаем в нем свое осознаваемое я. Любопытно, хотя и вполне понятно, что точно таким же образом мы можем назвать местоимением «я» любой неодушевленный объект, с которым мы связываем свои желание и цель. Это легко заметить в таких играх, как гольф или крокет, где мяч воплощает удачные ходы игрока. Вы можете услышать от человека: «Я в высокой траве ниже третьей метки» или «Я перед средней дугой». Мальчик, запускающий воздушного змея, скажет: «Я выше, чем ты», а человек, стреляющий по мишени, заявит, что он чуть ниже яблочка.

В многочисленных и интересных случаях ссылка на других осуществляется таким образом, что человек более или менее отчетливо представляет себе, как его я, то есть любая идея, которую он считает своей, воспринимается другим сознанием, и возникающее при этом у человека чувство я определяется тем, как, на его взгляд, это другое сознание относится к данной идее. Социальное я такого рода можно назвать отраженным или зеркальным я:

«Each to each a looking-glass
Reflects the other that doth pass»[63].

Подобно тому, как, видя свое лицо, фигуру и одежду в зеркале, мы проявляем к ним интерес, потому что они наши, и бываем довольны или не довольны ими в зависимости от того, отвечают ли они тому, какими мы хотим их видеть, или нет, так и в воображении мы рисуем себе, что другие думают о нашей внешности, манерах, намерениях, делах, характере, друзьях и т. д., и это оказывает на нас самое разнообразное влияние.

Такого рода идея я, по-видимому, включает три основных элемента: представление о том, как мы выглядим в глазах другого человека; представление о том, как он судит об этом нашем образе, и некое чувство я, вроде гордости или стыда. Сравнение с зеркалом не позволяет выявить второй элемент — воображаемое суждение, — который весьма существен. В нас рождает гордость или стыд не просто наше механическое отражение, а приписываемое кому-то мнение, воображаемое воздействие этого отражения на другое сознание. Это явствует из того факта, что для нашего чувства я большое значение имеют характер и авторитет того человека, в чьем сознании мы себя видим. Мы стыдимся показаться лживыми в глазах человека прямого и честного, трусливыми в глазах смелого, вульгарными в глазах утонченного и т. д. Мы всегда представляем себе суждения других и, представляя, разделяем их: перед кем-то одним человек будет хвастаться своим поступком, скажем, ловкой торговой сделкой, а перед кем-то другим ему будет стыдно в нем сознаться.

Очевидно, что представлениям, связанным с чувством я и составляющим его интеллектуальное содержание, нельзя дать какое-либо простое описание, указав, к примеру, что тело играет в нем такую-то роль, друзья — такую-то, намерения — такую-то и т. д.; эти представления бесконечно варьируют в зависимости от темперамента человека и его окружения. В развитии я, как и всех других сторон личности, сказываются глубинная наследственность и действие социальных факторов, и его нельзя понять или предсказать иначе как в связи с общим контекстом жизни. Будучи особенным, оно ни в коей мере не является обособленным — особенность и обособленность не только различны, но и противоположны, ибо первое предполагает связь с целым. То, на какие предметы направлено чувство я, зависит от общего хода истории, от конкретного развития народов, классов, профессий и других факторов такого же рода.

Правильность этого утверждения наиболее убедительно, наверное, доказывается тем фактом, что даже те представления, которые чаще всего воспринимаются как нечто «мое» и окрашены чувством я — как, скажем, представление человека о его внешности, имени, семье, близких друзьях, собственности и т. д., — воспринимаются так отнюдь не всеми и не всегда могут быть отделены от я при особых социальных условиях. Так, аскеты, сыгравшие столь важную роль в истории христианства, других религий и философии, небезуспешно стремились избавиться от чувства присвоения и принадлежности им материальных предметов; в особенности это касалось их физической плоти, в которой они видели случайное и унизительное земное обиталище души. Отчуждая себя от своих тел, собственности и комфортного существования, от семейных привязанностей — к жене или ребенку, матери, брату или сестре, — от других привычных предметов желаний, они давали, безусловно, необычный выход своему чувству я, но отнюдь не уничтожали его. Не может быть никакого сомнения в том, что инстинкт этого чувства, неистребимого, пока сохраняется активность сознания, Появлялся тогда в связи с иными представлениями; а странные и диковатые формы, в которых воплощались стремления людей в те века, когда жизнь одинокого, грязного, праздного и истязающего себя анахорета служила для всех идеалом, дают ценный материал для изучения и размышления. Даже пример ревностных служителей идеалу аскетизма, таких, как св. Иероним, наглядно показывает, что умерщвление плоти вовсе не уничтожало я, а лишь направляло его сконцентрированную энергию в возвышенное и необычное русло. Идеей я могут стать идея великого нравственного совершенствования, религиозное вероучение, представления об уделе, ожидающем душу после смерти, или даже заветная мысль о Боге. Так, благочестивые авторы вроде Джорджа Герберта и Фомы Кемпийского часто употребляют обращение «мой Бог» не в его обычном смысле, а, насколько я могу судить, с интимным чувством обладания. Некоторые авторы уже отмечали, что потребность в бестелесном существовании человеческой души после смерти тоже есть проявление чувства я; таково мнение Дж. А. Саймондса, который связывает его с присущими европейским народам ярко выраженным эгоизмом и личностным началом, и добавляет, что миллионы буддистов такое упование привело бы в ужас[64].

Привычность и известность какой-либо идеи сами по себе еще недостаточны для того, чтобы эта идея стала частью нашего я. Многие привычки и знакомые предметы, навязанные нам обстоятельствами, а не выбранные нами по душевной склонности, остаются внешними и, возможно, неприемлемыми для нашего я. С другой стороны, новый, но очень созвучный нам элемент опыта, как, например, мысль о новой забаве или, если угодно, об отношениях Ромео и Джульетты, часто присваивается нашим я почти мгновенно и становится, по крайней мере на время, его средоточием. На развитие я привычка оказывает такое же закрепляющее и консолидирующее действие, как и на все остальное, но не является его отличительной особенностью.

Как отмечалось в предыдущей главе, чувство я можно считать в некотором смысле антитезой или, возможно, правильнее будет сказать, дополнением той бескорыстной и созерцательной любви, которая