Человеческая природа и социальный порядок

помогает нам освободиться от ощущения нашей обособленной от других индивидуальности. Любовь такого рода не знает границ; именно ее мы переживаем, когда обогащаем свой опыт, впитываем новые и неизведанные еще впечатления, тогда как чувство я сопровождает присвоение, отмежевание и отстаивание нами какой-то части нашего опыта; первая побуждает нас принимать жизнь, второе придает ей индивидуальный характер. С этой точки зрения я можно считать своего рода цитаделью сознания, укрепленной снаружи и содержащей внутри тщательно отобранные сокровища, тогда как любовь — это нераздельная причастность ко всей вселенной. При душевном здоровье одно способствует росту другого: то, к чему мы испытываем глубокую или продолжительную любовь, мы укрываем внутри цитадели и защищаем как часть собственного я. С другой стороны, только при стойком и прочном я человек способен на деятельное сочувствие или любовь.

Болезненное состояние одного из них лишает другого его опоры. Нет душевного здоровья там, где сознание не продолжает развиваться, окунаясь в новую жизнь, испытывая любовь и воодушевление; но, пока это происходит, чувство я, скорее всего, будет скромным и благородным, ибо именно скромность и благородство сопутствуют тому большому и возвышенному чувству, которое несет в себе любовь. Но, если любовь умирает, я съеживается и ожесточается: сознание, которому больше нечем занять себя и которое не испытывает необходимых перемен и обновления, все больше сосредоточивается на чувстве я, принимающем узкие и отвратительные формы, такие, как алчность, высокомерие и тупое самодовольство. Чувство я необходимо нам только на стадии замысла и исполнения какого-либо дела, но, когда дело сделано или обернулось неудачей, наше я должно освободиться от него, обновив свою кожу, подобно змее, как говорит Торо. Что бы человек ни делал, он не вполне нормален или не вполне человек, если он лишен духа свободы, лишен души, не скованной конкретными целями и превосходящей круг повседневной жизни. Фактически, именно это имеют в виду те, кто ратует за подавление я. По их мнению, его косность должна быть сломлена развитием и обновлением, оно должно более или менее решительно «родиться заново». Здоровое я должно быть одновременно сильным и пластичным, должно быть ядром твердой личной воли и чувства, направляемых и питаемых сочувствием.

Убеждение, что слово «я» и местоимения первого лица люди научились использовать, применяясь к инстинктивным установкам сознания, и все дети, в свою очередь, учатся применять их одинаково, сложилось у меня в процессе наблюдения за тем, как училась употреблять эти местоимения моя дочь М. Когда ей было два года и две недели от роду, я с удивлением обнаружил, что она ясно представляет себе, как употребляются первое и второе лицо в притяжательном значении. Когда ее спрашивали: «Где твой нос?» — она дотрагивалась до него рукой и говорила: «Мой». Она также понимала, что, когда кто-то другой дотрагиваясь до какого-то предмета, говорил «мое», это означало нечто противоположное тому, что делала она, когда касалась рукой того предмета и употребляла то же самое слово. Ведь у любого, кто задумается над тем, как все это должно появляться в сознании, которое может узнать что-либо о «я» и «мое», только слушая, как эти слова употребляют другие люди, этот вопрос вызовет полное недоумение. Очевидно, что в отличие от других слов личные местоимения не имеют постоянного значения, а выражают различные и даже противоположные идеи, когда используются разными людьми. Примечательно, что дети должны справиться с этой проблемой прежде, чем обретут устойчивые навыки абстрактного мышления. Как могла девочка двух лет, без особой способности к размышлению установить, что «мое» — это знак определенного объекта, как другие слова, а означает нечто разное у каждого, кто его использует? Еще более удивительно — как могла она усвоить его правильное употребление применительно к себе самой, если его, по-видимому, нельзя было ни у кого скопировать — просто потому, что никто не обозначал этим словом того, что принадлежало ей? Мы усваиваем значение слов, связывая их с другими явлениями. Но как можно усвоить значение слова, которое при его употреблении другими людьми никогда не связано с тем же явлением, с каким его связываю я? Наблюдая за тем, как она употребляет первое лицо, я был поражен тем фактом, что она применяет его почти исключительно в притяжательной форме и, к тому же, применяет, когда настроена агрессивно и самоуверенно. Очень часто можно было видеть, как Р. и М. тянут за разные концы игрушку и кричат: «Мое, Мое!» «Мне» иногда означало почти то же самое, что и «мое», и М. также использовала его для привлечения к себе внимания, когда чего-то хотела. В других случаях она, как правило, использовала «мое», чтобы потребовать себе то, чего у нее не было. Так, если у Р. было что-то такое, чего бы ей тоже хотелось, скажем, тележка, она восклицала: «Где моя тележка?»

Полагаю, что она могла бы научиться использовать эти местоимения примерно следующим образом. В этом постоянно присутствовало чувство я. С первой же недели она хотела каких-то вещей, плакала и требовала их. Кроме того, наблюдение и противоборство познакомили ее с такими же актами присвоения со стороны Р. Так, она не только испытывала это чувство сама, но, связывая его с его внешними проявлениями, вероятно, предугадывала его в других, относясь к нему с одобрением или возмущением. Хватая, таща к себе, крича, она связывала эти свои действия с испытываемым чувством, а, когда она наблюдала похожие действия у других, они вызывали в ее памяти это чувство. Предшествуя употреблению местоимений первого лица, они были тем языком, который выражал идею я. Таким образом, все было готово для обозначения словом этого переживания. Теперь она замечала, что Р., стремясь что-либо себе присвоить, часто восклицал: «мое», «дай мне», «я хочу» и т. п. Следовательно, самым естественным для нее было перенять эти слова в качестве имен, обозначающих частое и яркое переживание, с которым она уже была знакома по собственному опыту и которое научилась приписывать другим. Поэтому, как я записал в моих заметках того времени, «мое» и «мне» — это просто имена для конкретных мысленных образов того, что связано с «присвоением», включая как само чувство присвоения, так и его проявления. Если это верно, то ребенок начинает не с выработки абстрактной идеи «я-и-ты». В конце концов, местоимение первого лица — это знак, обозначающий нечто вполне конкретное, но сначала это не тело ребенка или его мышечные ощущения, а феномен агрессивного присвоения, которое он осуществляет сам, наблюдает у других и которое вызывается и объясняется врожденным инстинктом. По-видимому, это позволяет преодолеть упомянутое выше затруднение, а именно кажущееся отсутствие общего содержания в значении слова «мое», когда его употребляют другие и когда его употребляешь ты сам. Это общее содержание обнаруживается в чувстве присвоения и в его видимых и слышимых знаках. Элемент различия и конфликта, без сомнения, привносят противоположные действия или намерения, которые, скорее всего, и обозначаются словом «мое», когда оно произносится мной и кем-то другим. Когда другой человек говорит «мое» в отношении предмета, на который претендую и я, я симпатически вполне понимаю, что он имеет в виду, но это враждебная симпатия, и над ней берет верх другое, более живое «мое», связанное с намерением самому заполучить этот предмет.

Иными словами, значение «я» и «мое» усваивается таким же образом, что и значения надежды, сожаления, досады, отвращения и тысячи Других слов, обозначающих эмоции и чувства: испытывая само чувство, приписывая его другим людям на основе тех или иных его проявлений и вслушиваясь в слово, которое произносится в связи с ним. Что касается ее развития и передачи в процессе общения, то идея я, на мой взгляд, ни в коей мере не уникальна, а во всем подобна другим идеям.

В своих более сложных формах, выраженных, к примеру, словом — как оно используется в разговорной речи и литературе, — эта идея представляет собой социальное чувство или тип чувств, которые оформляются и развиваются в процессе общения так, как это описано предыдущей главе[65].

Хотя Р. был более склонен к размышлениям, нежели М., он гораздо медленнее усваивал местоимения первого лица и на тридцать пятом месяце жизни все еще не разбирался в них, подчас называя своего отца «я». Как мне представляется, отчасти это связано с тем, что в свои первые годы он был спокойным и неконфликтным ребенком без выраженного социального чувства я и главным образом был занят безличностным экспериментированием и размышлением; отчасти же это вызвано тем, что он мало виделся с другими детьми, через противопоставление которым могло бы пробудиться его я. С другой стороны, М., появившаяся на свет позже, встретила противодействие Р., которое подстегнуло ее сильную от природы склонность к присвоению. Ее общество оказало заметное влияние на развитие чувства я у Р., который ощутил необходимость самоутверждения, чтобы не лишиться своих игрушек и всего, что только может быть присвоено. Впрочем, он научился употреблять слово «мое», когда ему было около трех лет, до того как