– Понял, как оно драться-то? Во! Да ищё я жалел тебя, а то бы и не так… Другорядь не наскочишь… а голову-то студёной водой помочи, она и пройдёт… Не больно болеть-то будет… Намочи-ка. – И, замурлыкав, по обыкновению своему, какую-то бесконечную мелодию, он пошёл прочь от места действия.
Ну и чёрт! – восклицала артель, изумлённая событием. Лаптев был такой коренастый, широкогрудый, здоровый и весёлый, а этот обломок!
– Видали? – говорил дедушка Осип. – Вятский-то правильно объяснился… Он с сердцем человек… он, того, обижен богом, но Якову сказал правильно. Не наскакивай, не задевай зря-то… Все человеки… зачем друг на друга лезть? Это вятский хорошо поступил: побил человека за дело, и говорит ему, – поди, говорит, помочи голову-то. Это – тоже со смыслом сказано! Вот он и вятский… И помяните моё слово – ещё он себя не так нам объяснит…
– А хорошо бы его из артели-то турнуть… – заявили ребята.
– Не артельный человек… Это верно, – задумчиво сказал дедушка Осип. – И отчего это он такой?.. Турнуть… это того… надо подождать… может, он что ещё объявит… приладится к нам…
– Да что в нём толку-то? – протестовали ребята.
– Ленив, это так… Плохой совсем работник… это уж как есть… Но ведь, братцы мои, опять же и ему надо пить и есть и подать платить! Как же? Крестьянин ведь тоже… как же это турнуть? Мы турнём, другие турнут… где же он пить-есть достанет?
Больше дедушке не возражали, и Ванька Мазин остался в артели. Сначала ждали, что он приладится, потом сами приладились к нему и, хотя считали его хуже всех как по работе, так и по характеру, всегда трунили над ним, – и часто очень зло, – но вопрос о том, чтоб турнуть его, более уже не поднимался. Привыкли и к его ленивой, но всегда основательной и чистой работе, за которую он получал два рубля в неделю на харчах подрядчика.
Он был паршивой овцой в маленьком человеческом стаде: положение вполне определённое, ибо в каждом стаде людей необходим человек, недостатки которого оттеняли бы достоинства стада, – достоинства без этого условия мало заметные, плохо выдающиеся.
Однажды, на постройке четырёхэтажного дома богачу купцу Смурову, плотники работали над установкой лесов, сетью окружавших три уже выложенные этажа дома. Требовалось приспособить леса для кладки четвёртого этажа.
Около обеденного часа на стройку явился сам подрядчик Захар Иванович Колобов, тучный человек, с красным лицом и большой, рыжей, тщательно расчёсанной бородой. Всё сразу охватившим взглядом острых серых хозяйских глаз он сосчитал бывших на работе плотников, усмотрел Мазина, неторопливо тащившего вверх по лесам какую-то доску, и вознегодовал.
– Эй, ты, мокрица! Ползи быстрей… У, чёрт косолапый! Дармоеды окаянные…
Плотники поняли, что хозяин не в духе, и удвоили рвение, но это, конечно, ни к чему не повело, – подрядчик ругался не потому, что ругаться следовало, а потому, что ему этого хотелось.
– Али я вам, олухам, не говорил, чтобы лесу нового на настилку не брать? чтобы жерди новые на настилку не пилить? Трать старый лес!..
– Жидки леса-то, Захар Иванович, – скромно и почтительно заметил Яков Лаптев.
– Что ты понимаешь, тупое рыло? – орал Колобов. С полчаса он нагонял страх на своих подданных, наконец они стали собираться обедать, а он, осторожно ступая по доскам, пошёл на леса.
– Экой облай-человек, – ворчал дедушка Осип.
– Толстый деймон, – втихомолку ругался Лаптев.
Другие ребята вторили им, а Мазин молчал, неторопливо собирая свои инструменты.
– Идёмте, что ли? – сказал дедушка артели, столпившейся вокруг него. – Чего ждать? Чтобы он слез оттуда да опять всех облаял? – И дед кивнул головой на леса.
Прбуя рукою сгойки и ногами – прочность настилки, Колобов стоял на третьем этаже лесов. Когда он упирался в дерево, слышно было, как скрипят его сапоги. Плотники искоса посмотрели на него и дружно двинулись обедать.
Тогда в воздухе раздался тонкий скрип, – скрип гвоздя, вырываемого из дерева, и треск раскалываемой доски. Дедушка Осип обернулся назад и, странно подпрыгнув на месте, крикнул:
– Братцы!
И вместе с его скриком в воздухе раздался скрип и треск ломавшегося дерева, грохот падавших досок и отчаянный вой:
– Спас-сай-ай!
Плотники замерли на месте. Леса падали, – стойки медленно, не торопясь, отклонялись от стены, точно она оттолкнула их; на землю сыпались доски, щепы, кирпичи, поднялось облако пыли, и из него раздавались безумные крики Колобова:
– Батюшки! Ба…ай!
Дерево трещало и падало, плотники бессмысленно смотрели на свою разрушающуюся работу и, боясь подойти ближе к стройке, мялись на месте, слушая укоры дедушки Осипа.
– Говорил я… братцы: крепи гвоздями – вот! Не послушали… погубили душу! Ведь разбился, чай! Ах ты, мать пресвятая! Чего стоите? Стоите чего, демоны? Идите… тащите его… А! Ах ты, господи! Идите, говорю, псы! А?
– Чего уж очень-то? – угрюмо сказал Лаптев. – Не кто виноват… Сам он говорил: лес бери старый…
– Гвоздей-то не было… не давал он! -крикнул кто-то.
– Али мы виноваты? – ворчливо заявил другой.
– Так погибать ему за это? а? Погибать?
Дедушка Осип суетился среди артели, весь красный от возбуждения, и дрожащими руками толкал и дёргал ребят.
А леса, одна стойка за другой, пошатывались и, скрипя, отходили от стены дома. И с них всё летели на землю кирпичи, доски; упал и покатился по земле какой-то ушат, сыпалась извёстка, окружая катастрофу облаком белой пыли. Криков Колобова не было уже слышно.
– Ин пойду я, – задумчиво глядя в облако пыли, сказал Мазин и пошёл…
– Не ходи! Убьёт! – крикнули ему.
– Не тронь! Иди, Ваня! иди, друг… для господа иди!
Но он шёл и без поощрений дедушки Осипа. Шёл, как всегда, неторопливо и покачивался с боку на бок на своих кривых ногах.
Уже собралась густая и шумная толпа народа, и среди неё хлопотливо бездействовали двое полицейских. Облако извести рассеялось и обнаружило безобразный остов разрушенных лесов, – всюду торчали доски, жерди, иные ещё покачивались, точно не решаясь упасть на землю.
Одна доска, высовываясь из окна дома, качалась сильнее других, ибо на конце её лежал Колобов. Он охватил доску руками и ногами, прильнул к ней головой и животом и так висел в воздухе. Другой конец доски был защемлён в груде навалившегося на него дерева и упирался в колоду окна. Доска была защемлена крепко, но она могла переломиться, или человек, прицепившийся к ней, мог лишиться сил, выпустить её из рук и упасть на землю, на острые обломки дерева, с высоты почти трёх этажей. Но пока он лежал на ней смирно, молча, точно сросшись с деревом.
Когда публика увидала эту картину, она на минуту смолкла и затем разразилась с удвоенной силой шумом, в котором выразила все свои чувства от ужаса и до любопытства. Потом стали советовать друг другу:
– Брезент надо растянуть на руках, и пусть он в брезент прыгнет…
– А ежели он без памяти?
– Войти в дом и тащить доску назад в окно.
– А она переломится…
– Да просто подпереть её!
– Ну-ка, подопри! Достань чем…
– Гляди! Глядите!
В окне стоял Мазин с верёвкой в руках и, должно быть, что-то говорил, ибо губы его двигались. Публика умолкла.
– Захар Иваныч! Слышь? Я, мол, брошу тебе верёвку, а ты её петлей-то захлестни за конец доски!
