– Уйди, мол, Захар Иванов! Смотряй – не шути! – рыкнул Мазин. – Иди… давай мне расчёт!
– Так! – громко сказал дедушка Осип.
Колобов снова растерялся. Вся артель смотрела на него – смотрела уже холодно и враждебно, и он чувствовал, что его обаяние, как хозяина, вдруг исчезло куда-то. Но уйти он не решался, – что-то не пускало его. И, стоя пред своими работниками, он криво усмехался, повторяя:
– Та-ак! Ловко! А ну-ка, ещё! Ну? Скажи слово!
– Я скажу! – произнёс Иван. – Я только не умею… но в рыло я бы тебе закатил! Уйди, мол! не марай мне глаз!
– Так! – воскликнул дедушка Осип.
– Н-ну, черти, хрош-шо! Я вам… дам! Я вам покажу!
Но он чувствовал, что ни дать, ни показать ему нечего. И вдруг, повернувшись, исчез.
– Так, Ваня! правильно! – неистово восклицал дедушка Осип, завертевшись вокруг Мазина. – Хорошо! И очень просто! А? Трёшница? Вр-рёшь! Не везде ей одержать верх возможно, трёшницей-то! А ты думал – возможно? Ваня – хорошо это! Доказал ты ему!
И вся артель понимала, что уродливый Ванька Мазин доказал что-то хозяину, и хорошо доказал. Все смотрели на него, как на диковину, – с любопытством и с некоторой дозой боязни. Может быть, в нём осталось ещё что-нибудь и на их долю? Но он уже снова воплотился в знакомую им придурковатую форму лентяя Ваньки Мазина и стоял пред ними, как всегда, равнодушный, как всегда, вялый и тупой.
Вечером Мазин и дедушка Осип, рассчитанные подрядчиком, сидели в трактире и пили чай. Мазин молча жевал белый хлеб, а дедушка Осип объяснял ему его поступок.
– Стало, быть, он душу тебе задел этой своей бумажкой. Ты полез туда и мог получить увечье, а то и смерть. Зачем полез? Из жалости к человеку… Он тоже ведь человек, душа одна у всех… Ну вдруг он- трёшницу тебе… Как же это можно? Что трёшницей покроешь? У тебя в этом деле вся твоя душа, а у него – всего одна трёшница? Али это не обида? а?
Ванька Мазин с усилием проглотил хлеб, набитый за обеими щеками, и, взявши в руки стакан с чаем, медленно выговорил:
– Напрасно я его не двинул легонько… За волосы бы оттаскать его хоть, што ли… Да жалко уж больно стало… Дурак он, вижу я… Ну, и – пускай его!
Он махнул рукой и стал громко схлёбывать чай с блюдечка, причём каждый глоток заключал вкусным чмоканьем.
