мелешь?» — Маша уже чуть не плакала, ей казалось, что жужжание делается все тише и тише. «Дай газетку», — настойчиво повторил Лаврик. Маша кинулась в дом и сунула ему в руки газету, как ей ясно почему-то помнилось, «Вечерку» — Балюня много десятилетий была ее верной подписчицей. Лаврик смешал карты, положил на скамейку, расстелил газету на столе и резким ударом разбил бутылку. Оса вылетела наружу и стала победно совершать круги почета над рассыпавшимися осколками. Лаврик аккуратно свернул газету, проверил, не упали ли стекла на землю, и замер в ожидании заслуженных возгласов одобрения и восторга. А Маше уже стало скучно. Она понимала, конечно, что Лаврик был совершенно прав, что, если бы не газета, они бы сейчас ползали, тщетно пытаясь собрать острые зеленоватые бутылочные останки, но как можно было думать о последствиях в
Маша обнаружила, что воспоминания сбили ее с рисунка и большой кусок вязания придется распустить. Впрочем, ее это не огорчило. Балюня себе дремала, а времени прошло порядочно. Дожила: главное — убить время. Наверное, из Лаврика получился заботливый хозяйственный муж, повезло кому-то. Маша вздохнула, но тут Балюня проснулась, заворочалась и сначала невнятно, потом ясно попросила проводить ее в уборную. Конечно, до настоящей, в другом конце коридора, ей было уже не дойти, но, спасибо цивилизации, у постели стоял биотуалет. Странно: Балюня с каждым днем худела, а помогать ей сесть или подняться на ноги становилось только тяжелее — видимо, в этих движениях оставалось все меньше ее собственных мышечных усилий, а больше и больше падало на помощника.
Гладить Маша всю жизнь терпеть не могла. Меняя Балюне белье, она с ужасом посмотрела на уменьшающуюся стопку, а потом перевела взгляд на большой мешок за креслом: постирать-то постирала, но глажка неумолимо надвигалась. Последние недели они с Сережей обтирали Балюню, усадив на стул, потом Сережа стоял рядом и держал ее, чтобы не упала, а Маша быстро расстилала свежую простынь. Смотреть на ссохшееся тельце было мучительно, и, не говоря вслух, они торопили конец.
Сегодня, вытаскивая полотенце, Маша нащупала что-то твердое, заглянула — большая тетрадь в картонном переплете со старомодной надписью «Амбарная книга». Наверное, когда-то кладовщик (Маше почему-то он представился в белом фартуке) старательно записывал в эту тетрадь: «Отпущено столько-то фунтов зерна (или муки?) такому-то. Получено столько-то копеек…» Удивительно, что название сохранилось до наших дней, и при всех новых технологиях без таких тетрадей — никуда. У них в издательстве, например, сотрудники расписывались в ней за взятые и сданные ключи, и, уж конечно, были такие в бухгалтерии. Но что делает амбарная книга в Балюнином бельевом шкафу? Маша скосила глаза — спит, вороватым движением выдернула тетрадь из-под полотенец и кинула на свое кресло.
Тетрадь оказалась абсолютно пустой, но аккуратнейшим образом по линейке, кое-где, впрочем, клонящейся то вправо, то влево, была расчерчена на несколько граф толстым синим карандашом. Тетрадь явно была новая, бумага не пожелтела, и Маша, вдруг почувствовав себя комиссаром Мегрэ, заключила: «Зинаида Петровна».
Вечером, когда орава Мамонтовых отужинала и хозяйка домывала посуду, Маша спросила:
— Зинаида Петровна, не вы ли Балюне презентовали амбарную книгу?
Зинаида ловкими движениями прямо-таки кидала в сушилку тарелку за тарелкой, причем было ясно, что, несмотря на космическую скорость и неуловимое мелькание рук, она едва ли хоть одну разбила за всю свою жизнь.
— Да, было дело, летом, кажется. Вдруг попросила купить ей тетрадь общую, лучше большого формата. Я, конечно, в магазин не пошла, на работе этого добра навалом. А вечером Ольга Николавна стучит, просит цветной карандаш и линейку, а сама в руках эту книгу держит. Я ей, как сейчас помню, синий, толстый такой карандаш и длинную линейку дала и еще пошутила: «Дебет-кредит подводить будете или инвентаризацию задумали?» А она мне в ответ серьезно: «Да, инвентаризацию. Опись пора составлять». Так что же она там понаписала?
— Да вот расчертить расчертила до самого конца, а что писать хотела, теперь, боюсь, и не узнаем.
Зинаида Петровна приличествующим образом вздохнула, предложила Маше эклеров, «свежайших», и отправилась отдыхать.
Вернувшись в комнату, Маша еще раз перелистала тетрадь — абсолютно пуста, чуть голубоватое пространство страниц, таинственно разделенное синими границами. Непонятно почему, эта дурацкая тетрадь манила ее к себе. Отчего-то волнуясь, Маша вынула из сумки ручку и написала наверху первой страницы:
Дневники Маша вела классе в восьмом, что ли. Все девочки считали это совершенно необходимым и даже иногда приносили в школу свои жалкие советские тетрадки, в меру вкуса и умения украшенные вырезанными из журнала «Огонек» или «Советский экран» красавицами (высшим шиком были картинки из малодоступного журнала «Америка» — краски яркие, сочные, бумага глянцевая, толще, чем у «Огонька», с трудом приклеивается). Кто умел, рисовал всякие цветочки-букетики или пышногрудых принцесс в кринолинах с непременными локонами до плеч. Приходя с дневником в класс, полагалось «только из моих рук» демонстрировать наиболее удачные страницы и потом целый день носить заветную тетрадь с собой, не пряча в портфель и не оставляя в классе на переменах. У Маши тоже был дневник, похожий на прочие. Единственное, пожалуй, принципиальное отличие было в том, что она никогда не переписывала в дневник песен и стихов. Подружки заполняли страницы бардовскими песнями, стихами Есенина и почему-то невероятно популярного слепого Эдуарда Асадова. Маша иногда записывала какие-то понравившиеся афоризмы — это было. До сих пор помнит, как Сережа принес журнал «Польша», почти такой же раритет, как «Америка», с афоризмами Ежи Леца. Она тогда переписала в дневник: «Ничто не строится так фундаментально, как воздушные замки». В основном дневник и полон был воздушными замками — мечтами о грядущей взрослой жизни, которая, конечно же, будет так непохожа на все, что окружало Машу в действительности…
Балюня застонала, открыла глаза. Маша подошла к постели. Она уже научилась угадывать нехитрые Балюнины желания, сжимавшиеся, как шагреневая кожа.
— Что, пить?
Одной рукой приподняла голову, другой тихонечко чуть наклонила поильник, но все равно по подбородку потекла тоненькая струйка, даже проглотить Балюне было уже трудно. Приходивший на прошлой неделе врач сказал Сереже то, что они и без него уже знали: скоро.
— В конце концов, человеческий организм — всего лишь набор стандартных органов. Здоровое тело состоит из здоровых деталей. Почему же медицина не может просто заменять одну на другую, как в автомобиле, если что-то выходит из строя? Сейчас бросить бы на это все силы науки, поставить на поток клонирование, а в трансплантации органов уже и так большие успехи… И не надо развивать никакие больше направления, а человек станет практически бессмертным…
Говорить на ходу было трудно. Отвратительный, резкий с какими-то завихрениями ветер швырял в лицо колючие осколки снега, под ногами островки льда перемежались с еще не застывшими глубокими лужами, у Маши слезились глаза, и она понимала, что тушь с ресниц потечет наверняка. Сережа свалился с гриппом, косившим москвичей направо и налево. Маша осталась с Балюней один на один, полусознание, полудрема у нее перемежались с минутами просветления и неожиданной энергии — «Как надоело мне лежать бревном!» — как правило, переходившими в суетливую агрессию. Но какова сила инерции! Сережа уже чувствовал себя лучше и тем не менее не приходил — боялся заразить Балюню. Вконец измученная Маша еле сдерживалась: чего уж там снявши голову плакать по волосам, какое-то страусиное поведение, за нее, Машу, надо бы бояться, а не умирающую Балюню насморком заразить… Каждый день Маша с ожесточением терла себя мочалкой — специально купила жесткую рукавицу — и стирала одежду: ей казалось, что в нее все крепче и крепче въедается еле уловимый, но пугающий запах старости и близкого ухода, который еще никто не сумел описать. Она устала, и выражалось это прежде всего в растущем раздражении на все и на всех. Делать уколы Маша так и не научилась — для этого был Сережа, а
