представить себе приход незнакомой медсестры было невыносимо. Она пожаловалась Володе, и через три минуты раздался телефонный звонок: Митя предлагал помощь. Маша согласилась без колебаний и, только договорившись о встрече у метро, подумала о давно не крашенных волосах.
Они не виделись с весны. Митя, как всегда, элегантен: теплая кожаная куртка, лихая кепочка и шарф, правда, не в турецких огурцах, а в шотландскую клетку. Митя был смущен, молчание затягивалось, и он тронул, как ему казалось, спасительную тему, но попал впросак:
— А что у Верочки?
Машу как прорвало:
— У нее все вроде бы нормально, хотя я теперь не очень знаю. Очередной подростковый рецидив, все свободы жаждет, понимая ее весьма узко: свободу не рассказывать, где она и с кем. Я сижу в четырех стенах, для меня каждый ее приход, даже звонок, — событие, да где такое по молодости понять. Раньше, когда была у нее обязанность каждый понедельник Балюню навещать, приходила как миленькая, новости рассказывала, и был контакт. Знаете как: людям, которые общаются каждый день, всегда есть о чем поговорить, а не виделись месяц — что расскажешь…
Митя попытался отшутиться:
— Ну вот мы с вами полгода, даже больше, не встречались, а нам есть о чем поговорить, верно?
Но Маша не ответила, потому что они уже подошли к подъезду. В квартире Митя как-то сразу превратился во врача, долго мыл руки, расспрашивал про состояние Балюни, про лекарства.
Балюня не спала, лежала с открытыми глазами. Когда Митя подошел ближе, она вдруг приподнялась на локтях, что ей последние дни давалось с трудом. От напряжения ее плечи и шея часто задрожали, каждая морщинка, каждая жилка пришла в движение, и лицо как-то странно, как море, чуть подернутое рябью, мелко заколыхалось, утратив знакомые черты и став неузнаваемым. Но уже через несколько мгновений она откинулась на подушку, и только исхудалые дряблые руки такими нелепыми и страшными теперь округлыми балетными пасами порхали над одеялом, пытаясь сказать то, что никак не давалось непослушному одеревеневшему рту.
— Что такое, Балюня? — испуганно и беспомощно спросила Маша.
Но та неотрывно смотрела на Митю, и Маше стал понятен язык ее жестов — она просила его подойти поближе. Митя и сам догадался, о чем молят эти танцующие руки.
— Же-е-нюшка… Я… ждала… старая, да?
Митя растерянно оглянулся на Машу, та вздохнула и махнула рукой, пускай, мол, говорит.
Балюня повозила пальцами по одеялу:
— Посиди-и…
Митя послушно присел на край кровати.
— Умираю, Же-енюшка.
Она перевела дух, будто набираясь сил на долгую фразу:
— С Машей живи… Трудно старику… Одиноко…
Слова давались ей с трудом, в паузах она мотала головой, седые волосы как нимб окружили сморщенное маленькое лицо, из правого глаза выкатилась огромная, в полщеки слеза:
— Маша… Женюшку не бросай… Обещаешь?..
Маша так и стояла, опираясь на стол, окаменев от ужаса, и не могла заставить себя ответить, потому что, обращаясь к ней, Балюня смотрела в другую сторону.
— Да, да, Балюня.
Но та уже ничего не слышала. Глаза закрылись, челюсть повисла, и она опять погрузилась в полусон-полузабытье.
Митя, ни о чем не спрашивая, молча сделал укол, деловито справился, чем Маша смазывает пролежни, посоветовал другое средство и ушел мыть руки.
Когда он вернулся, Маша сидела, утонув в глубоком кресле, которое раскладывала на ночь с тех пор, как Балюню стало невозможно оставлять одну, и вязала свою бесконечную шаль.
— Митя, вам, наверное, интересно, за кого Балюня вас приняла?
— Конечно, хотя сам спрашивать я бы не стал.
— Чаю хотите? Кофе не предлагаю, у меня только растворимый.
— Честно говоря, чаю бы выпил.
Они пошли на кухню. Днем здесь было тихо: Зинаида Петровна и дети на работе, внуки — по школам, детским садам, а бессловесный Зинаидин муж если и был дома, то редко вылезал из комнаты. Впрочем, когда Маше надо было съездить на работу, она оставляла дверь в Балюнину комнату открытой и просила его заходить и поглядывать, все ли в порядке. Правда, в последние недели она практически не работала, Надюша выручила, взялась вести за нее большую книгу. Зато к вечеру квартира наполнялась звуками, дети носились по коридору, на кухне гремели кастрюли-сковородки, в ванной жужжала стиральная машина. Мамонтовы неизменно звали Машу поужинать с ними, иногда она соглашалась — ей была необходима какая-то живая жизнь после целого дня сидения около Балюни. Она и по телефону-то мало с кем говорила.
Все это Маша рассказывала Мите, поведала печальную историю Балюниной любви, чувствуя, что оттаивает впервые за последнее время:
— Понимаете, мне так стыдно… Но я жду ее ухода. Мне кажется, что не только из нее уходит жизнь, но и моя тоже по капле, по капле утекает. А время, с одной стороны, скоро полгода, как застыло, с другой — кажется, вечность прошла, что вот Балюню мы похороним, а я буду не на месяцы старее, а на годы. Я себя оправдываю, что и ей жизнь не в радость, но это так, отговорки. Я, когда выхожу на улицу, смотрю на людей и думаю: вот у них нормальная жизнь. А потом вдруг понимаю, что сейчас моя жизнь наполнена, а потом станет пустой…
Митя задумчиво размешивал сахар, Маша заметила, какие у него красивые руки, и вдруг удивилась, что вот этими руками он делает операции.
— Кстати, Митя, когда будет возможность, приду к вам зрение проверить. А то я тут взяла газету и даже заголовок без очков прочитала какой-то вурдалацкий — «Проблемы нежилых людей», «пожилых», как в очках выяснилось.
— Обязательно, Маша, приходите. Если я сам в больницу не угожу, чего-то сердце у меня пошаливает. Не дай Бог, на работе узнают — тут же от операционного стола отодвинут и пошлют в кабинет первичного осмотра указкой в таблицу тыкать. А без скальпеля я кто?
— Митя вы и без скальпеля, — Маша даже улыбнулась. — С сердцем-то не шутите, берите пример с Володи, он со своим инфарктом как носится, по-моему, редкий месяц у кардиолога не бывает.
— А у вас он бывает? — вдруг неожиданно резко и каким-то другим голосом спросил Митя.
Маша растерялась от неожиданной перемены тона и внезапно накатившей обиды: действительно, почему Володя ни разу не заехал и с такой легкостью, даже, может быть, облегчением принимает ее отговорки? Не нужна она ему такая, озабоченная, издерганная. И главное, почему она как-то и не вспоминает о нем, ответила: «Все так же» на дежурный звонок и вычеркнула из сознания. Господи, даже слезы подступили…
— Пойду гляну, как она там…
Балюня лежала в той же позе и негромко похрапывала. Маша поняла, что сразу вернуться в кухню не может, привычно зарылась в кресло и заплакала.
Она не заметила, как подошел Митя, сел рядом, стал гладить по голове, утирать своим носовым платком слезы, обнял, Маша уткнулась ему в грудь и заревела в голос.
— Маша, простите, я должен был раньше прийти, дурак старый, все стеснялся.
Жесткие лацканы твидового пиджака царапали лицо, но Маша прижималась все крепче, как будто наконец-то обрела опору.
— Маша, я завтра сюда после работы, можно?
Она кивнула, зашмыгала носом, встала и, не говоря ни слова, проводила Митю до передней.
Уходя, он поцеловал ей руку.
Той же ночью Балюня тихо умерла во сне.
Небывалые для московского декабря сугробы громоздились у тротуаров и рядом с домами выглядели
