Граница дождя: повести

скучно.

— Почему ты все о себе! — не сдержалась Лина. — Это я, я хочу знать французский!

— А зачем?

Мать казалась искренне изумленной. А Лину уже несло:

— А зачем вообще люди читают книги, ходят в музеи?! Да и границы теперь, слава богу, не на замке. Ты вот так и не была в Париже, а я поеду!

Мать загрустила. Париж был ее больным местом. Она могла бы с закрытыми глазами представить себе знакомые до деталей по картинкам Нотр-Дам и Сакре-Кёр, Эйфелеву башню и Триумфальную арку.

— Да, в мое время Париж был как Марс…

Темы «в мое время» Лина тоже избегала. Политические взгляды у них с матерью не совпадали. Она сама, хоть и не была так политизирована, как большинство ее знакомых, радовалась происшедшим переменам, быть может, потому, что от нее они не потребовали особых экономических жертв. А мама не могла пережить крушения советской империи, хотя и признавала, что демократы принесли кое-что хорошее. Путешествия, например.

Однажды Лина все-таки задала всю жизнь мучивший ее вопрос:

— Мама, а почему вы нас с Владиком так назвали? Ты говорила, что это папа хотел.

— Папа был на большой работе, крупным хозяйственным работником, ему наплевать было на идеологию. Ему важно было, что государственная машина могла мобилизовать человеческие ресурсы на решение задач социалистического строительства. — Лину поразило, что мама так гладко излагает, будто читает по бумажке. — А что назвал так, мода была. Скажи спасибо, что не стала Индустрией. А мода — вещь необъяснимая. Вот скажи, чего это вдруг столько Кристин развелось?

Лина поняла, что ответа не дождется, и по привычке перевела разговор.

— Надо же, я так хорошо помню, как мы ходили моды смотреть на Кузнецкий Мост… Хотя в «Бурде» мне всегда нравились больше.

— Еще бы! Мой секрет был в том, что я никогда не отступала от выкройки, а большинство наших, даже имея журнал в руках, все пытались усовершенствовать. А там до мелочей продумывали каждую деталь, так что самодеятельность выходила во вред. А изюминка-то в аксессуарах — вот тут твори не хочу. А тебя я в детстве одевала — как картинку. Странно, что ты потеряла к этому интерес, за собой совершенно не следишь.

Ну ясно! Не могла не уколоть, иначе не была бы сама собой. Страх материнского неодобрения до сих пор сковывал Лину. Казалось, она хотела на все получать разрешение, которого уже много десятилетий не требовалось! Мамино недовольство ею было разлито во всем, пора бы привыкнуть, но жало каждого вскользь брошенного замечания непременно достигало цели. Лину жгло изнутри: «Вот она умрет, а ко мне во сне будет приходить и упрекать: “Я тебе говорила, а ты…”». Но она терпела, и почти четыре года, прожитые под одной крышей, сделали из нее стоика. Да, она ждала маминой смерти, но не желала ее даже не из любви, не из боязни потерять близкого человека, а, скорее, цепенея при мысли еще раз начинать жизнь сначала.

Незаметно Лина стала все больше зависеть от маминого настроения. А оно, в свою очередь, зависело от погоды, атмосферного и артериального давления, кондиции сваренного на завтрак яйца (надо было до секунд высчитывать время и точно соблюдать силу огня), услышанной по радио новости и неизвестно от чего еще.

Но сегодня причина дурного расположения была очевидна: день рождения Владика.

Чудо-мальчик, старший брат — неизменный пример и укор Лининого детства — не оправдал маминых надежд. Военное училище окончил, но летать не захотел, осел в министерстве, дослужился до каких-то средних административных высот. Смолоду женился, но вскоре развелся и долго ходил в холостяках. А в сорок лет — как с цепи сорвался: ударился в коммерцию, несколько раз богател и разорялся, покупал и терял квартиры и дома и, наконец, женился. Мать невестку невзлюбила, Тамара ответила ей взаимностью, и последние лет пятнадцать они не встречались. Владик исправно звонил матери каждое воскресенье, небрежно сообщая, в какой точке мира находится. Приезжал три раза в год: перед отъездом в теплые края на рождественские каникулы, на Восьмое марта и на мамин день рождения. Один, разумеется. Процедура была отработана. Предварительный звонок со стандартным текстом: «Ничего не готовьте, все привезу». И, действительно, являлся с ярким пакетом, полным изысканных деликатесов. Маме и Лине дарил дорогие, красивые и бессмысленные вещи вроде музыкальной шкатулки для хранения драгоценностей или рамки для фотографий из венецианского стекла. Про себя говорил коротко, все, мол, отлично, зато о странах, где бывал, рассказывал с увлечением. Уходя, оставлял конверт с хрустящими иноземными купюрами и строго наказывал честно сказать, если будут нужны деньги.

Даже в собственный день рождения он звонил сам, прямо с утра. «Чтобы не впускать маминого голоса в свой дом», — формулировала про себя Лина. В свою пору ее первый брак распался, главным образом, из-за того, что Паша предпочел мамины воскресные обеды под аккомпанемент историй болезней и грядки с редиской Лининому обществу. А что, собственно говоря, кроме своего молодого и неопытного тела, она могла ему предложить? Но Владика, который сумел постоять за свою семью, она уважала.

Точный как часы, Владик позвонил во время их завтрака. Как всегда начал с благодарности матери, что его родила. Шел мокрый снег, поэтому прогулки не предполагалось. Мама села за пасьянс, а это всегда было дурным знаком. Вечером — нормально, а если с утра — жди беды.

Беда и случилась. Врач скорой сказал, что микроинсульт, дежурно осведомился, не хочет ли Лина положить мать в больницу, хотя и дал понять, что большого толку не будет. Неделя прошла в хлопотах устройства и привыкания к уходу за лежачей больной. А на вторую стало хуже, временами мама впадала в беспамятство, почти не ела, то узнавала Лину, то называла ее незнакомыми именами. Дело шло к концу.

Однажды она услышала громкий голос, который звал:

— Мама! Мама!

Лина вошла в комнату. Глядя совершенно ясными глазами и улыбаясь, мама обращалась к ней:

— Мама!

А дальше — неразборчивое бормотание. Потом еще раз, уже без улыбки и требовательно:

— Мама!!!

И опять Лина слов не разобрала. Но в третий раз, когда интонации стали уже злыми и слова звучали отрывисто, она поняла: мать говорила по-французски. Собрав все свои знания, она спросила:

— Qu’est que tu veux?[2]

И получила четкий ответ по-русски:

— Воды.

Еще два дня она так и разговаривала, называя Лину только мамой и путая русские и французские слова.

В последний вечер она попросила мороженого. Лина побежала в круглосуточную палатку и купила несколько порций разных сортов, понимая, что мама, скорее всего, станет капризничать. Но та съела две ложечки, сказала “bien” и откинулась на подушки. И, пока не забылась сном, все повторяла одно и то же:

— Pourquoi? Pourquoi?

Утром мама не проснулась.

Похоронные хлопоты, скромные поминки: все друзья-подруги давно по кладбищам, так что Владик с Тамарой, ее, Линины, приятельницы, любимая мамина ученица — синхронная переводчица во французской фирме — и постоянная молодая клиентка, модница, а теперь старуха на костылях, неопрятная, с поджатыми губами.

Доев остатки с поминального стола, Лина принялась за мороженое. Когда оно кончилось, пошла в ту самую палатку и купила целый пакет. Она ела эскимо, брикеты, рожки, стаканчики, ела крем-брюле, шербет и пломбир, ела целые дни, не могла утолить голод, но ничего, кроме мороженого, не хотела.

“Pourquoi?” — непрестанно билось в голове, для чего она прожила эти годы, да и вообще, для чего жила и живет?

Спустя неделю ей захотелось кофе. Обрадовавшись, Лина понеслась на кухню, жужжание кофемолки