- Докторам все тайности известны! Ах, и смелый он у тебя, - ничего не боится!
- Ничего! А то вот какие стишки ещё...
Снова раздался её торопливый говорок. Когда они проходили мимо Паши, рыжая девушка, сонно взглянув на них, проворчала:
- Эки пакостницы!
- А ты жри, знай! - отозвалась Розка на ходу, точно камнем кинула.
- Да-а, - вздрогнув, задумчиво протянула Лодка. - Какой смелый! И божию матерь и архангелов...
Над малинником гудели осы и пчёлы. В зелени вётел суматошно прыгали молодые воронята, а на верхних ветвях солидно уместились старые вороны и строго каркали, наблюдая жизнь детей. Из города доплывал безнадёжный зов колокола к вечерней службе, где-то озабоченно и мерно пыхтел пар, вырываясь из пароотводной трубки, на реке вальки шлёпали, и плакал ребёнок.
- Любишь, как укроп пахнет? - тихо спросила Лодка подругу, но та, не отвечая на вопрос, с гордостью рассказывала:
- Ему - всё одинаково, ничего он не боится! Ты слушай...
Оглядываясь, она тихонько начала:
- 'Однажды бог, восстав от сна'... Смотри-ка, Симка за нами подглядывает!
Прищурив глаза, Лодка посмотрела.
- И правда! Вот, - тоже стишки умеет сочинять.
- Ну уж! - пренебрежительно мотнув головой, воскликнула Розка. Юродивый-то!
- Пойдём к нему?
- Пойдём, посмеёмся! - согласилась Розка.
В проломе каменной стены сада стоял длинный Сима с удочками в руке и бездонным взглядом, упорно, прямо, не мигая, точно слепой на солнце, смотрел на девиц. Они шли к нему, слащаво улыбаясь, малина и бурьян цапали их платья, подруги, освобождаясь от цепких прикосновений, красиво покачивались то вправо, то влево, порою откидывали тело назад и тихонько взвизгивали обе.
- За рыбой? - ласково спросила Лодка.
Не шевелясь, Сима ответил:
- Да.
- Рано сегодня!
- Скоро начнётся самый клёв, - объяснил юноша, не сводя пустых глаз с лица девушки.
Розка, ущипнув подругу, спросила:
- Слышал стишки?
Сима утвердительно кивнул головой.
- Получше твоих-то, - задорно сказала чёрненькая девица.
- Нет, - негромко ответил Девушкин.
Это рассердило Розку.
- Скажите! - с досадой воскликнула она. - Какой ферт! Да ты совсем и не умеешь сочинять-то! Мя-мя-мя - только и всего у тебя!
- Я хочу, чтобы как молитва было, - тихо сказал Сима, обращаясь к Лодке.
Каждый раз, когда эта женщина видела юношу, наглый блеск её взгляда угасал, зрачки расширялись, темнели, изменяя свой серо-синий цвет, и становились неподвижны. В груди её разливался щекотный холодок, и она чаще облизывала губы, чувствуя во всём теле тревожную сухость. Сегодня она ощущала всё это с большей остротою, чем всегда.
'Некрасивый какой!' - заставила она себя подумать, пристально рассматривая желтоватое голодное лицо, измеряя сутулое тело с длинными, как плети, руками и неподвижными, точно из дерева, пальцами. Но взгляд её утопал в глазах Симы, уходя куда-то всё дальше в их светлую глубину; беспокойное тяготение заставляло её подвигаться вплоть к юноше, вызывая желание дотронуться до него.
Он не однажды говорил ей свои стихи, и, слушая его тихий и быстрый, размеренный говорок, она всегда чувствовала смущение, сходное с досадой, не знала, что сказать ему, и, вздыхая, молчала. Но каждый раз, помимо воли своей, спрашивала:
- Сочинил стихов?
- Да, - ответил Сима, наклоняя голову.
- Уйду я, ну вас к лешему! - воскликнула Розка, окидывая их насмешливым взглядом. - Ты, Глафира, поцеловала бы его разочек, да и пусть идёт...
Засмеявшись, она отошла в кусты, звонко напевая:
И я ль страдала, страданула,
С моста в речку сиганула...
- Ну, что же, скажи! - вздохнув, предложила Лодка.
Он поднял голову, благодарно улыбнулся ей, на щеках у него вспыхнули розовые пятна, пустые глаза налились какою-то влагою. Лодка отодвинулась от него.
Пресвятая богородица,
Мати господа всевышнего!
Обрати же взор твой ласковый
На несчастную судьбу детей!
Челюсть у него дрожала, говорил он тихо, невнятно. Стоял неподвижно и смотрел в лицо женщины исподлобья, взглядом робкого нищего. А она, сдвинув брови, отмечала меру стиха лёгкими кивками головы, её правая рука лежала на камнях стены, левая теребила пуговицу кофты.
В тёмных избах дети малые
Гибнут с холода и голода,
Их грызут болезни лютые,
Глазки деток гасит злая смерть!
Редко ласка отца-матери
Дитя малое порадует,
Их ласкают - только мертвеньких,
Любят - по пути на кладбище...
- Будет! - сказала Лодка, ещё дальше отступая от него.
Сима взглянул в лицо ей и уныло замолчал, ему показалось, что она сердится: щёки у неё побелели, глаза стали тёмно-синими, а губы крепко сжались. Сима стал виновато объяснять:
- Это я потому, что у Стрельцовых Лиза померла. Долго очень хворала, а мать всё на подёнщину ходит, - сердилась на неё, на Лизу: мешаешь, кричала. А умерла - так она третьи сутки плачет теперь, Марья-то Назаровна!
- Знаю я это! - почти с досадой, но негромко сказала женщина. Хоронила я детей, - двое было...
Она оглянулась: розовый сумрак наполнял сад, между ветвями деревьев, бедно одетых осеннею листвою, сверкало багровое солнце.
- Идём со мной! - вдруг приказала она Симе; юноша положил удилища и покорно тронулся с места, неловко поднимая ноги. Она же шла быстро и, как бы прячась от кого-то, нагибалась к земле. Привела его в тёмный угол сада и там, указав на кучу мелкого хвороста, шепнула ему:
- Сядь!
И, когда он сел, обняла его за шею, тихо и торопливо спрашивая:
- Ведь ты любишь меня, любишь?
- Да, - ответил Сима, вздрогнув.
- Ну, и я тебя люблю! - быстро сказала она.
Он, испуганно взглянув в лицо ей, отодвинулся.
- Это - это уж неправда, - вы нарочно...
- Ах, господи! - тихонько воскликнула женщина. - Ей же богу! Вот перекрестилась, видишь?
Тогда он взвыл, рванулся к ней и, сунув голову в колени её, бормотал, радостно всхлипывая:
- Я ведь давно-о! Я вас - так люблю...
Отталкивая его, она шёпотом говорила:
- Ну, скорее, - ах, да скорее же...
