- Что же ты, скот, написал стихи, читаешь их везде, а я ничего не знаю, а? Ведь это я тебе заказал?
Сима весь налился страхом, злостью и тоской, и неожиданно для себя, незнакомым себе, высоким, взвизгивающим голосом, он начал:
- Его благородию Жукову Евсею... - Передохнув, он объяснил, покачиваясь на ногах и точно плавая в тумане. - Отчество я потому выкинул, что оно не ложится в стих, - Лиодорович - так и не зовут никого!
- Что-о? - удивлённо спросил Жуков. - А ты читай, дубина!
Сима начал:
Правду рассказать про вас
Я никак не смею,
Потому - вы за неё
Сломите мне шею.
- Ну, и глуп! - проворчал Жуков.
Будь я ровня вам, тогда
Я бы - не боялся
И без всякого труда
Над вами посмеялся.
Жуков поднял голову и начал кашлять, тяжко спуская ноги с дивана, его движение испугало Симу, он тоже остановился и кашлянул.
- Ну, что же? - хрипя и отплёвываясь, проворчал Жуков.
Сима медленно выговорил:
Стыдно мне смотреть на вас,
Стыдно и противно...
Податной вытаращил глазки и, шевеля пальцами, протянул негромко:
- Что-о?
Поэт, вздрогнув, согнулся, быстро выскочил из комнаты и почти три недели прятался где-то. После он рассказывал слобожанам, что Жуков закричал ему - убью! - и бросил в него сапогом. Эта сцена стала известна в городе.
- Захвалили парнишку, он и зазнался! - говорили на Шихане. - Они, слободские, один другого озорниковатее, их привечать - опасно!
Но в семи тысячах жителей Окурова и Заречья был один человек, относившийся к поэту серьёзно: каждый раз, когда Сима, получив от Лодки спешно-деловую ласку, выходил из 'раишка', - у ворот его останавливал квадратный Четыхер.
- Ты? - спрашивал он, хотя знал и видел, чьё длинное тело робко и неловко вылезает из калитки.
- Ну-ка, сядь! - предлагал он.
И когда Сима садился рядом с ним на лавке - он, положив на плечо или колено поэта широкую ладонь, тихонько просил:
- Ну-ка, скажи стишки!
Сима говорил, а Четыхер, вздыхая, украдкой крестился и снова просил:
- Ну-ка ещё!
Юноше нравилось читать свои сочинения этому человеку, и он для него читал особенно: не торопясь, мягким шёпотом, старался придать любимым словам особую значительность и порою таинственно толкал слушателя, подчёркивая этим толчком слово или строчку, которые ему казались особенно важными.
Здесь, под воротами старого дома, когда-то наполненного иной жизнью, Сима как будто чувствовал, что он хоронит свои мысли без обиды и с честью, что встречают их не холодное любопытство и жалость, отрицающие его душу, а нечто иное, возбуждавшее в нём приятную гордость.
Из глубины всё ещё важных развалин дворянского дома порою долетали визги девиц, тенор Коли- телеграфиста, колокольный голос Ваньки Хряпова, сына ростовщика, бойкие песни Фимки Пушкаревой, звон гитары - но все эти звуки тоскливой и пьяной жизни не мешали Симе и его слушателю.
- Ну-ка ещё! - просил Четыхер, разглядывая из-под мохнатых рыжих бровей серебристое сияние Млечного Пути, радостное горение звёзд, медленный ход медного круга луны или тихий бег облаков; смотрел Четыхер, слушал и, двигая плечом, незаметно крестился.
Тяжко спали изжёванные и обкусанные нищетою, оборванные диким озорством тёмные избушки слободы, тесно окружая усадьбу Воеводиных, - точно куча мелкого мусора большую изломанную игрушку. Сима плотно прижимался к дереву ворот и не уставая читал. Но иногда поспешные, милостивые и тёпленькие ласки его возлюбленной поднимали в груди юноши тошное ощущение обиды, он вспоминал торопливые слова женщины, деловые движения её тела и с унылою горечью думал:
'Хоть бы раз один дала мне полюбоваться собой! Другие-то...'
Читать ему не хотелось, голос звучал вяло, сердце не входило в слова.
- Ну, ладно, спасибо! - говорил Четыхер и совал в руку три копейки или пятак.
- Не надо же! - говорил Сима, отдёргивая руку.
- Ну-ка, а ты - бери! Я ведь - один. Мне хватит!
Боясь обидеть Четыхера - Сима брал монету и шёл в поле.
Вечерами на закате и по ночам он любил сидеть на холме около большой дороги. Сидел, обняв колена длинными руками, и, немотствуя, чутко слушал, как мимо него спокойно и неустанно течёт широкая певучая волна жизни: стрекочут хлопотливые кузнечики, суетятся, бегают мыши-полёвки, птицы летят ко гнёздам, ходят тени между холмов, шепчут травы, сладко пахнет одонцем, мелиссой и бодягой, а в зеленовато- голубом небе разгораются звёзды.
В такую лунную ночь пред ним незаметно явился Тиунов и спросил, постукивая палочкой по сапогу:
- Что - стишки выдумываешь?
- Да, - сказал Сима, смущённый.
Крутя головой, Тиунов обвёл его взглядом и ласково одобрил:
- Так! Ну, сочиняй, бог тебе в помощь!
И пошёл тихонько прочь. Он показался Симе добрым и нужным сегодня юноша встал и поплёлся за ним.
Кривой обернулся, подождал и вновь окинул Симу взглядом.
- Как же это ты сочиняешь, интересно мне?
Юноша обрадовался, охотно и легко он стал говорить.
- Сначала - я думаю. Я даже всегда думаю, Яков Захарович. От этого, надо быть, испортилось у меня сердце - стеснение в нём и тоска. А иной раз - забьётся оно, как птица, и вдруг - остановится.
- Так! - сказал кривой, усердно тыкая палочкой в голову своей тени, косо лежавшей у ног его. - А о чём же, малый, ты думаешь?
- Обо всём, Яков Захарович! - виновато сказал юноша. - Кто встретится или вспомнишь кого - человека ли, собаку ли... Птицы тоже...
- Так, так!
Тиунов почесал переносицу и тихонько двинулся вперёд. Сима шёл рядом, рассказывая.
- Кроме птиц - все толкутся на одном месте. Идёт человек, наклоня голову, смотрит в землю, думает о чём-то... Волки зимой воют - тоже и холодно и голодно им! И, поди-ка, всякому страшно - всё только одни волки вокруг него! Когда они воют, я словно пьяный делаюсь - терпенья нет слышать!
Луна светила сзади них, тени ползли впереди: одна - покороче, другая длиннее, обе узкие. Одна - острая, двигалась вперёд ровными толчками, другая - то покрывала её, то откидывалась в сторону, и снова обе сливались в бесформенное тёмное пятно, судорожно скользившее по земле.
Спотыкаясь, Сима объявил:
- У меня даже стишок сочинён про волков! - приостановился и начал читать:
Ходят волки по полям да по лесам,
Воют, морды поднимая к небесам.
Я волкам - тоской моей,
Точно братьям, - кровно сроден,
