Не вглубь, так вширь! И российская буржуазия обращалась к малоосвоенным просторам Востока. Фабриканты расширяли рынок, сбывая жителям Азии московский и иваново-вознесенский ситец. И в то же время с жадностью вывозили с Востока сырье.
Освоение громадных пространств Восточной Европы и Северной Азии было исторической миссией народов России и прежде всего — великого русского народа. Россия постепенно, шаг за шагом включала в хозяйственный оборот земли Поволжья, Урала, Сибири, Дальнего Востока. Люди труда распахивали нетронутые земли, проторяли дороги, валили вековой лес, строили селения. Русская культура приобщала народы Востока к прогрессу.
Но страна была во власти царя и капитала, и освоение обширных земель Востока шло противоречиво. Плодами народного труда завладевали чиновники, купцы, кулаки. Русская и туземная беднота попадала в кабалу. Восток оставался нищей колонией, краем тяжелого классового и национального гнета.
Это был жестокий путь капитализма.
Промышленные изделия Центра, что сбывались на окраинах, не были ни особо прочны, ни изящны, но кустаря Востока они быстро разорили. Простая калькуляция решала его участь. Химические краски вытравляли искусство ручного ковра, механический ткацкий станок не считался с ручными пяльцами.
В патриархальный быт окраин вошли фабричные товары. Среди них, однако, не было ни станков, ни двигателей, ни жнеек, ни автоматических охотничьих ружей. Шел нехитрый товар: фаянсовые чашки-пиалы, цветистые ситцы, калоши для ичигов — сапог с мягкими подошвами. Механизированное подражание ремесленной культуре.
Далекая, отсталая окраина мало-помалу включалась в мировое капиталистическое хозяйство — и платила за это непомерно дорогой ценой.
Продавая окраине фабричные товары, Центр заставлял ее производить лишь сырье: не башмаки, а кожу, не ткани, а хлопок.
Обработка была оторвана от добычи. Сырье, приобретенное за бесценок, везли с окраины в Центр, чтобы, обработав за ничтожную плату, отправлять обратно на окраину. А железнодорожный тариф был устроен хитро: с расстоянием оплата версты пробега сокращалась. Так буржуазия Центральной России закрепляла господство. Длинные перевозки расхищали общественный труд, удорожали стоимость товаров, но колония покрывала расходы. Узбек, производитель хлопка, недополучал. Узбек, покупатель ткани, переплачивал. А промышленники Центра богатели…
Капиталистам Центра был невыгоден индустриальный рост окраины. И конкуренция фабричных товаров, пришедших из Центра, была поддержана административным гонением.
Если кустари сметались с пути логикой цен, то на обрабатывающую промышленность окраин царскими властями был наложен прямой или косвенный запрет. Перед революцией один предприниматель обратился к туркестанскому генерал-губернатору за разрешением открыть текстильную фабрику в Самарканде. Генерал- губернатор отказал. Царское правительство всячески затрудняло постройку предприятий вне промышленного Центра. Оно не только оберегало русских капиталистов от конкуренции, но и сдерживало рост национального рабочего класса, который видел в русском пролетариате вождя и учителя, шел за ним в революционной борьбе.
Царизм боялся не только экономического, но и культурного роста окраин. Он старался препятствовать возраставшему влиянию передовой демократической русской культуры на культуру других национальностей России.
И на карте отразилась причудливая, противоречивая география общественных укладов. Роскошные особняки на проспектах Петербурга — и рабочие лачуги в поселках Донбасса. Банковские конторы монополистов в Баку — и кочевые шатры в Апшеронской степи…
Под индустрией, скученной в Центре, не было ни угля, ни нефти, ни руды. Промышленная карта разошлась с картой природных богатств.
Правда, кое-что было поблизости: у Чудского озера — горючие сланцы, в Боровичах и Бобриках — бурые угли, под Курском — руда. Но не эти недра питали промышленность, и заводчикам Центра до них не было дела.
Клад лежал рядом, но его не брали. Часто он даже не был известен. Магнитная стрелка у Курска показывала под ноги, но кто мог подумать, что Курская магнитная аномалия поставит страну на первое место в мире по запасам железа? О подмосковных углях знали, но их добычу убивала конкуренция донецкого угля.
Топливо в Центр шло издалека: уголь из Донбасса, нефть с Кавказа. Сырье, кроме льна, везли с окраин или покупали за границей: чугун Рура, хлопок Миссисипи, шерсть Австралии…
Разбогатевший фабрикант наращивал новые производства на старые, хотя бы между ними и не было технологической связи. В каком-нибудь льняном и пеньковом Ржеве, в верховьях Волги, появлялась шелкомотальная фабрика — за четыре тысячи километров от мест, где растет шелковица. Медеобрабатывающий завод оседал в Кольчугине Владимирской губернии, куда медь привозили с далекого Урала.
Но и в самих центральных районах промышленность размещалась неразумно. Предприниматель строил фабрики там, где находил для себя это выгодным, не считаясь ни с чем — ни с удобствами городской планировки, ни с требованиями социальной гигиены.
Заводы облепляли столицу и крупные города, делая их еще крупнее. Частная собственность на землю то разрывала технологически связанные друг с другом производства, то нагромождала заводы бок о бок друг к другу.
Капитализм в Центре проникал и в деревню: его привлекали дешевые руки обедневших крестьян. По кустарным гнездам Московской, Костромской и Владимирской губерний разбросал он сотни маленьких фабрик.
Уход в город на работу затрудняла замкнутость сельской общины. Крестьянин не шел на фабрику — фабрика шла к крестьянину.
Под Москвой промышленность ложилась на карту широким, хоть и жидким пятном, но вот Петербургская губерния была обязана своим «центральным положением» одному Петербургу — столице и порту, связывавшему Россию с Западной Европой. Единственный большой город губернии, он включал в свои пределы 90 процентов ее текстильной промышленности, 90 процентов пищевой, 90 процентов полиграфической, 99 процентов швейной, 99 процентов обувной, 100 процентов табачной, 100 процентов электротехнической.
А в двух шагах от фабричных сел и городов, куда не дошел капитал, застаивалась дикость, старина. Изуродованные выбитыми проселками, нищенским трехпольем, лежали внутри метрополии, в «центре», старые Чухлома и Пошехонье.
Окраины, составлявшие по площади огромную часть России, оставались, в сущности, без промышленности. Те предприятия, что строились там, обычно сырье перерабатывали лишь первоначально, делали легче: хлопкоочистительные заводы Туркестана освобождали волокно от семян и тем помогали его вывозу в центральные губернии.
В Баку существовала единственная на российской окраине текстильная фабрика, да и ту хозяин построил лишь после упорной борьбы с Петербургом. Но эта фабрика работала целиком для персидского рынка. А в хлопковое Закавказье ткани ввозились из Центра…
Обрабатывающая промышленность на окраине плохо развивалась. Добывающая же не в пример ей росла: недра там богаты и нетронуты, а что может стоить труд «инородца»? Какая рента в пустыне?
Но и добывающая промышленность проступала на карте окраин лишь отдельными точками.
Нефтяные промыслы Кавказа, свинцовые рудники Алтая, золотые прииски Сибири были островками в глухой, деревенской стране. На Сибирь приходилось только 2 процента продукции российской промышленности, на Туркестан — меньше двух…
Богатства окраин разрабатывались нерасчетливо и жадно. Нефть выкачивалась только из верхних слоев. Добывалась лишь легкодоступная руда. В лесах разыскивались и вчистую вырубались деревья лучших пород.
Вода заливала нефтяные пласты, истощались и забрасывались рудники, больше половины золота оставалось в отвалах, захламливалась тайга, лес редел вдоль рек и дорог. А кругом лежали неизученные земли, неоткрытые богатства.
