Вор, закидывая ноги, бил его пятками, царапал руками пол и шипел, как тёплое пиво.
- Попался! - давя его, шептал Кожемякин, но от волнения сердце остановилось, руки ослабели, вор, извиваясь, вылез из-под него и голосом Дроздова прошептал:
- Христа ради - погоди, не кричи! Ой, погоди-ка, послушай...
- Ты-ы? - удивлённо спросил Кожемякин и вдруг - обрадовался, а в следующую секунду стало обидно, что это не Максим.
Дроздов сел на полу и, точно кошка лапами, вытирая руками лицо, быстро шептал:
- Побей сам, а? Я те прошу богом, ну, на, бей, - только - не зови никого!
Он бодал головою в грудь Кожемякина, всхлипывал, и с лица его на голые ноги Матвея Савельева капали тяжёлые, тёплые капли.
- Молчи! - сказал Кожемякин, ударив его по голове, и прислушался было тихо, никто не шёл. Дроздов шумно сморкался в подол рубахи, Потом он схватил ногу хозяина и прижался к ней мокрым лицом.
- Кто тебя научил, а?
Кожемякину хотелось услышать в ответ - Максим, но Дроздов забормотал:
- Известно кто - бес!
- Дурак ты, дурак! - вставая с пола, сказал Кожемякин обиженно и уже без страха. Он зажёг огонь и вздрогнул, увидав у ног своих обломок ножа.
- Это ты - на меня? - шёпотом осведомился он, холодея.
Дроздов, встав на колени, торопливо зашептал, отмахиваясь обеими руками:
- Что ты, что ты, Христос с тобой! Укладку я хотел открыть - ну, господи, на тебя, эко!
- Ах ты, - вот уж дурак! - подняв нож, сказал Кожемякин, с чувством, близким к жалости. - Да разве этим можно? Она железом окована и двойной замок, болван!
Но поняв, что он не то говорит, Кожемякин двинулся к двери, а Дроздов, точно раздавленный паук, изломанно пополз за ним, хватая его за ноги и умоляя:
- Не ходи-и! Побей сам, милый, - не больно, а? Не зови-и!
Лицо у него было в пятнах, из носа текла кровь, он вытирался рукавами, подолом рубахи, и серая рубаха становилась тёмной.
'Здорово я его побил!' - удовлетворённо подумал хозяин, сел на стул и, думая о чём-то другом, медленно говорил:
- Я тебя, собаку, пригрел, приютил, сколько ты у меня испортил разного...
- Прогони меня! - предложил Дроздов, подумав.
- А не стыдно тебе? - пробормотал Кожемякин, не зная, что сказать, и не глядя на вора. Тот же схватил его руку и, мусоля её мокрыми губами, горячо шептал:
- Я человек слабый, я тяжело работать не могу, я для тонкого дела приспособлен! Я бы рублей десять взял, ей-богу, ну, - пятнадцать, разве я вор? Мне пора в другое место.
- Вот позвать полицию... - вяло сказал Кожемякин.
- Зови! - громко сказал Дроздов и ещё громче высморкался. - Она те встанет в денежку, она - не как я - сумеет в укладку-то заглянуть!
И вдруг он заговорил укоризненно, без боязни, свободно:
- Эх, ты! Разве человек десяти целковых стоит, чтобы его на суд, в острог, и всё такое? Судья тоже! Предатель суду, ну, зови! Скандалу хлебнёшь вдосталь!
Кожемякину стало стыдно и неловко.
- Молчи, говорю, блудня!
Он не знал - что же теперь делать? И не мог решиться на что-нибудь определённое: звать полицию не думал, считая это хлопотливым и неприятным, бить Дроздова - противно, да и достаточно бит он.
И, когда в сенях вдруг раздался шорох, он испугался, вскочил со стула и растерянно сказал Дроздову:
- Идут, чу! Ты, чёрт, - ври чего-нибудь! Не хочу огласки...
- Конечно, - прошептал Дроздов, согласно кивнув головой, и встал с колен.
В двери появился Шакир, с палкой в руке, палка дрожала, он вытягивал шею, прищурив глаза и оскалив зубы, а за его плечами возвышалась встрёпанная голова Максима и белое, сердитое, нахмуренное лицо.
- Ну, что вы? - смущённо начал Кожемякин, махая на них рукою. - Это вот он всё...
- Лунатик я, - тревожно говорил Дроздов, крестясь и кивая головою. Ей-богу же! В лунном сне пошёл, да вот, рожей о косяк, право!
- Идите, ничего! - устало пробормотал Кожемякин.
Они не торопясь исчезли. Дроздов, изогнувшись к двери, прислушался и с хитрой улыбкой шепнул:
- В сенях стоят!
'Точно я ему товарищ!' - мелькнула мимолётная мысль. Матвей Савельев сердито фыркнул: - Вот, позову, так они тебя так-то ли...
- Им только скажи! - прошептал Дроздов, глупо подмигнув. - Человека по шее бить первое удовольствие для всех!
Кожемякин почувствовал, что Дроздов обезоруживает его.
- Ну, ступай вон, блудня!
Но Дроздов повёл плечами, недоуменно говоря:
- Куда же я пойду? Ты думаешь, они поверили? Как же! Они меня сейчас бить станут. Нет, уж я тут буду - вот прикурну на лежанке...
Подошёл к лежанке, свернулся на ней калачиком и, протяжно зевнув, сказал:
- О, господи! Тепло...
Тогда Кожемякин, усмехнувшись, загасил свечу, сел на постель, оглянулся - чёрные стёкла окон вдруг заблестели, точно быстро протёртые кем-то, на пол спутанно легли клетчатые тени и поползли к двери, а дойдя до неё, стали подниматься вверх по ней. Ветер шуршал, поглаживая стены дома.
- Юродивый ты, Семён, что ли? - укоряя, заворчал он. - Прямо блаженный ты какой-то...
- Ничего, - не сразу отозвался Дроздов. - Всё хорошо вышло. А то бы полиция, туда, сюда, - расходы лишние. А так - дай мне завтра сколько не жаль, я уйду, и - прощай!
- Неужто не стыдно тебе против меня?
- И просить стыдно, брат!
- А воровать?
Дроздов вздохнул и ответил:
- Воровать, конечно, труднее, - а всё-таки своей рукой делается, никто не видит, никто не знает...
'Вот пёс!' - подумал хозяин. - Да ведь страшно?
- И страшно, - а всё-таки свободней будто! Взял да и пошёл, никому не обязан.
- Нет у тебя в душе никаких весов, брат! Совсем ты не понимаешь, что хорошо, что плохо.
- Нет, я понимаю - вот ты хорош человек.
- А ты хорошего меня обокрасть затеял!
- Плохой - сам обокрадёт.
- Толкуй с тобой! - воскликнул Кожемякин, невольно засмеявшись. - И не поймёшь: не то дурачок ты, не то - ребёнок, несмышлёная голова...
И почти до рассвета они мирно беседовали.
- Живёшь ты - нехорошо! - убеждённо доказывал Дроздов. - Никакого удовольствия в этой жизни, никаких перемен нет...
- А как бы, по-твоему, жить? - насмешливо спрашивал Кожемякин.
- Да так как-нибудь, чтобы сегодня одно, назавтра - другое, а через месяц там - третье что-нибудь!
- В тюрьму и сядешь эдак-то.
- Везде люди одинаковы...
- Ты сидел?
- Я? Одиннадцать месяцев...
