– Я те поделюсь! Это видал?
Перед лицом Салакина качалась гиря на цепочке, он видел оскаленное усмешкой чёрное, как у дьявола, лицо угольщика. И вдруг Салакина точно огнём охватило, точно сердце в груди его разорвалось, извергло пламя, а пламя это хлынуло в голову и окрасило всё пред глазами в кроваво-красный цвет. Он сильно, как мог, размахнулся правой рукой наотмашь и ударом локтя по лицу опрокинул угольщика на спину. В то же время гиря упала на него, между лопатками, в тело впилась острая боль и стеснила ему дыхание.
– Караул, – убивают! – отрывисто вскрикнул угольщик.
Но Салакин, всею тяжестью своей, навалился на него, охватил пальцами шею угольщика и, крепко сжимая, тискал коленями живот угольщика:
– Ну, говори, кричи, говори…
Угольщик хрипел, кусал зубами одежду на плече Салакина, извивался под ним, как рыба под ножом, и тоже искал руками его шею. Кистень выпал из его пальцев, но висел на ремне у кисти руки. Он то и дело касался тела Салакина, и каждое его прикосновение, не вызывая боли, рождало страх.
– Ванюшка! Помогай! – диким голосом закричал Салакин.
Ванюшка, стиснутый холодом, лежал в дровнях, зарывшись в кули из-под углей, и, когда услыхал крик угольщика, его охватил страх. Он сразу, инстинктом, догадался, в чём дело, и ещё глубже сунул голову в кульё…
«Скажу, – я спал, – я не слыхал», – быстро сообразил он.
Но когда раздался зов товарища на помощь, он весь вздрогнул и выскочил из саней, словно ком снега из-под копыта лошади. В его мозгу искрой мелькнула мысль, что, если угольщик одолеет Салакина, он убьёт и его, Ванюшку. А когда он очутился около двух человеческих тел, скрутившихся в один огромный узел, увидал облитое кровью, но всё-таки черное лицо угольщика и кистень, который болтался на правой руке, судорожно искавшей его чёрными пальцами, – Ванюшка схватил эту руку и стал ломать, коверкать, вертеть её…
Маленькая, мохнатая лошадка с печальными глазами, качая головой, тихо шагала по дороге, увозя куда-то в холодную и мёртвую даль троих людей, которые, хрипя и скрежеща зубами, бессмысленно возились в дровнях, а другая лошадь, боясь, что ноги этих людей ударят её по морде, начала потихоньку отставать.
VII
Когда Ванюшка, усталый, вспотевший, очнулся от борьбы, он со страхом в глазах вполголоса сказал Салакину:
– Гляди, – где лошадь-то? Ушла!
– Она не скажет, – пробормотал Салакин, вытирая кровь с разбитого лица.
Спокойный голос товарища уменьшил страх Ванюшки.
– Н-ну, наделали делов! – искоса глядя на угольщика, сказал он.
– Лучше нам его убить, чем ему нас, – так же спокойно проговорил Салакин и тотчас же деловито добавил: – Ну-ка, давай его раздевать! Тебе – полушубок, мне – чапан. Надо скорее, а то встретит кто- нибудь или нагонит…
Ванюшка молча начал перевёртывать угольщика, снимая с него одёжу, и всё посматривал на товарища. Он подумал:
«Неужто не боится?»
Спокойное, деловое отношение товарища к убитому вызывало у Ванюшки удивление и робость пред товарищем. И ещё более удивляло его рябое, исцарапанное лицо Салакина, – оно всё вздрагивало, кривилось, точно от безмолвного смеха, и глаза на нём блестели как-то особенно, точно он в меру выпил вина или чему-то сильно обрадовался. В борьбе Ванюшка потерял картуз, Салакин взял шапку угольщика, сунул её Ванюшке и сказал:
– Надень, – озябнешь так-то! Да и нехорошо… Человек, и вдруг – без шапки. Почему такое?
Он начал выворачивать карманы штанов убитого и делал это так быстро и ловко, точно всю жизнь только тем и занимался, что убивал и грабил людей.
– Надо всё соображать, – говорил он, развязывая кисет угольщика. – Никто без шапок не ходит. Ишь ты, – золотой, пять целковых, – нет, семь с полтиной…
– Ты, – робко заговорил Ванюшка, глядя на монету загоревшимися глазами.
– Чего? – быстро окинув его взглядом, спросил Салакин. И пренебрежительно проворчал: – Ужо этого добра у нас будет довольно! Н-но, шагай, малышка! Вези скорей…
И Салакин ударил ладонью по крупу лошади.
– Я не про деньги, – сказал Ванюшка. – Я хотел спросить…
– Чего?
– Ты-первый раз это? – Ванюшка показал глазами на раздетое тело угольщика.
– Дурак! – усмехаясь, воскликнул Салакин. – Что я, разбойник, что ли?
– Я потому, что больно скоро ты его раздел…
– Живых – раздевают, а мёртвого – не велика мудрость.
И вдруг Салакин, стоявший на коленях, покачнулся и тяжело упал на ноги Ванюшки, тот вздрогнул, точно всё тело его вдруг окунулось в холодную воду, закричал, стал отталкивать от себя товарища, а лошадь от крика пустилась вскачь.
– Ничего, ничего, – бормотал Салакин, хватаясь за Ванюшку. Лицо у него стало синее, глаза тупые, тусклые.
– Между крыльцев он меня ударил. Сердце схватило… пройдёт…
– Еремей, – дрожащим голосом заговорил Ванюшка. – Воротимся, Христа ради!
– Куда?
– В город! Я боюсь…
– В город – нельзя! Нет, мы поедем, продадим лошадь, – потом туда – к Матвею…
– Я боюсь, – уныло сказал Ванюшка.
– Чего?
– Пропадём мы, брат! Чего теперь будет? Али мы за этим шли с тобой?
– Подь ты к чёрту! – громко крикнул Салакин, и глаза его злобно сверкнули. – «Пропадём!» Что значит- пропадём? Одни мы с тобой, что ли, человеков убиваем? Первый раз, что ли, на земле это случилось?
– Ты не сердись, – плачевным голосом попросил Ванюшка, видя, что лицо товарища снова стало каким-то отчаянным и точно пьяным.
– Как тут не сердиться! – с негодованием воскликнул Салакин. – Вышло эдакое…
– Ты погоди, – что мы делаем? – убедительно заговорил Ванюшка, вздрагивая всем телом и боязливо оглядываясь вокруг. – Куда мы его везём? Ведь сейчас Вишенки должны быть, – а мы с тобой чего везём?
– Тпрру, чёрт! – крикнул Салакин на лошадь и быстро, легко, как мяч, выскочил из дровней на дорогу.
– Верно, брат! – забормотал он, хватая угольщика за руку. – Бери его, тащи! Бери за ноги, ну! Тащи!
Ванюшка, стараясь не видеть лицо трупа, приподнял его ноги и всё-таки увидал что-то синее, круглое, страшное на месте лица угольщика.
– Рой яму! – командовал Салакин и прыгал в рыхлом снегу, разгребая его сильными, торопливыми движениями ног в обе стороны. Он делал это так странно, что Ванюшка, опустив тело угольщика на рыхлый снег, встал над ним и смотрел на товарища, не помогая ему.
– Зарывай, зарывай, – говорил Салакин, усердно и быстро засыпая снегом грудь и голову убитого. Товарищи возились в двух шагах от дровней, а лошадь, скосив шею, одним глазом смотрела на них и стояла неподвижно, точно замёрзла.
– Едем, готово, – сказал Салакин.
