– Посидим здесь, пока она уснёт.
– Ух, ядовита старушка, – тяжело вздохнул Егорша. Помолчали. Потом снова заговорила жена тихонько, но внятно.
– Нехорошо как вышло…
– Что?
– Зашли к нам бедные люди, а мы их – объели.
– Ну, ничего! Нас – тоже объедают. Они и украсть не побоятся и милостыню попросить не постыдятся. А нам с тобой – не красть, не просить…
И вдруг скрипнула дверь, раздался густой и как бы торжествующий шёпот старухи:
– Вот ругаете меня, а я, покуда вы ели, куски-то со стола всё в подол, всё в подол…
– Да иди ты – спи! – почти крикнула Палага, а Егорша проворчал:
– Экое наказанье…
– Ду-ураки! Глядите сколько! Когда ты меня, дура, потащила – испугалась я: ох, уроню куски…
Сильно хлопнула дверь, стало тихо. И даже дождь как будто обессилел. Солдат снова крепко выругался.
– Ты что? – спросил я.
– Капает на меня. Изба, мать вашу… Избавили мужика… от всякого смыслу, трещит, как скворец…
Минуту он возился молча, переползая на другое место, потом зарычал, как старуха:
– Слова придумывают: изба – избыток. Сволочи. Лексей – слышишь? Избыток, а? Старуха-то? Куски прятала… слышал? Избыток… Давить надо сукиных детей, мать…
– Ты кого ругаешь?
– Кого надо. Мужик-то – как про нас… Не дурак мужик. И хорошо, что не богат. А – будь богат, тоже сволочью был бы. Избыток, растак вашу… – Ворчал он долго, ещё раза два ползал в пыли чердака, меняя место, на него, должно быть, везде капало. Капало и на меня, но я уж притерпелся. Потом солдат как-то вдруг захрапел, засвистел носом. Через некоторое время, сквозь дремоту, я снова услыхал голос Егорши:
– Ну, не плачь! Что поделаешь? Конешно, лучше бы мать умерла – легче было бы нам…
– Ты подумай! Ведь третий ребёнок…
– А чем бы кормили, будь они живы? По миру посылать?
– А Яша слепнет…
– Самим бы не ослепнуть, – сказал Егорша.
Беседовали они долго, и под шелест их голосов я уснул. Солдат разбудил меня на заре. Дождь иссяк, и мы ушли тихонько, как бы опасаясь разбудить хозяев.
Давно это было. Я не помню, чтобы мне когда-нибудь хотелось написать о невесёлой жизни весёлого Егорши и милой жены его. А теперь вспомнилось и написалось потому, что на днях был у меня приятель, один из тех замечательных наших партийцев, которые зорко наблюдают за строительством новой жизни в деревне и отлично умеют возбуждать в крестьянстве сознание необходимости двигать жизнь по широкому пути к социалистической культуре. Приятель мой начальствует над целым краем и, объезжая его по службе революции на аэросанях, остановился в одном большом селе. День был выходной и солнечный, весёлый, время послеобеденное, но на улице ещё пусто. Аэросани остановились на площади у церкви, шофёр стал осматривать, всё ли в порядке. Первыми из ворот посыпались, конечно, ребятишки, за ними поползли старухи, деловой народ заседал в сельсовете. Одна старушка, подойдя вплоть к саням, удивляется:
– Ба-атюшки мои, чего состроили! Так само собой и бегает?
Приятель мой видит: хотя и старуха, а – из бойких, глазенки у неё живые, умненькие. Сам он тоже человек очень бойкий; шутливый и в знакомстве с деревенским людом намётанный. Объясняет старушке:
– Да вот, бегает! Конечно, не без нечистой силы, черти двигают, хотя их не видно, а они – тут.
Но старушка шутку понимает:
– Чертей-то, говорят, нету.
– А были?
– Не видывала. А ты, товарищ, над нами не смейся, мы понимаем – лектричество действует. Эх, вот бы на эдаком покататься, покуда второе-то пришествие не настигло!
Приятель спросил, будто испугавшись:
– А оно будет, второе-то?
– Бают – будет.
– А кто придёт?
Старушка отвечает:
– Как нам, тёмным, знать? Наверно – вроде тебя, какой-нибудь эдакой.
Публика смеётся, а старушка, любуясь своей бойкостью, балагурит:
– Прокатиться бы разок да рассказать на том свете, какие у нас предметы делать научились.
– Ну, – говорит приятель, – ежели у тебя такая задача – садись, едем!
– Одна? Ты бы и соседок пригласил.
Натискал товарищ в сани пяток старух, повёз их в поле, гонит во всю силу, смеются старухи, повизгивают, как девушки, – довольны. Возвратился в село, а на площади уже сотни две народа, молодёжь издевается:
– Что, не пригодилось старьё, назад привёз?
– Почём с головы за провоз берёшь?
А один парень, будучи немножко под хмельком, ревниво и задорно спросил:
– На старухах колхоз строить хочешь?
В этом месте приятель сказал мне:
– Гляжу я на людей, слушаю смешки и думаю: должность моя вроде губернаторской, по старой мерке. А ведь в старину с губернатором этак-то и во сне не говорили, как со мной говорят. Думаю, и в душе солнце светит. Агитнули глубоко!
Подошёл ко мне солидный бородач, спрашивает:
– Куплена машина-то, или сами построили?
– Сами.
– В Горьком, значит (город, существовавший в СССР с 1932 по 1991 г. на территории нынешней Нижегородской обл. Сейчас разрушен – Ред.). Так я и думал, а спросил для поверки. Вот видите, граждане, сами рабочие строят. Это надобно оценить. А стариков покатать можешь, товарищ?
Приятель мой покатал и стариков, а когда вернулись на площадь, бородач заявил, обращаясь к односельчанам:
– Он, граждане, товарищ этот, хорошо сделал, что вот показал нам, куда рублишки наши идут. А то мы здесь, в глуши, читаем, слышим – строят! А что строят – не видим. Поэтому я, в знак радости, приношу на заём двадцать пять рублей, – кто ещё желает?
И неожиданно «в знак радости» мужики собрали сто сорок целковых, так что шофёр даже предложил:
– Не поехать ли нам, товарищ Матвей, по краю народ катать? Большую помощь Автодору окажем.
Молодёжь празднично галдит, смеётся, а бородач всё настойчивее щеголяет своей гражданской сознательностью, внушая кому-то:
– При советской власти жизнь стала убедительная, она теперь и стариков переучивает.
– Переучишь вас, чертей болотных, – кричат ему из толпы.
Разгорается «спор двух поколений»; какой-то аккуратно одетый старец задорно говорит:
– Мы, старики-то, быстрей молокососов учимся, потому – сами много знаем…
– Не столько знаете, как воняете.
– Вредоносные вы…
– Не все! Знай правду – не все!..
– Забились в старину, как гвозди в стенку…
– Без клещей – не выдерешь.
