– Ох, надо! – подтвердил Волокушин, тяжко вздохнув, а земский снова заговорил с мужиком в жилете:
– Брат рекомендует тебя как хорошего столяра. Пойдёшь ко мне в Савелово, там тебе работа будет.
– Ваше благородие, – сказал столяр, – у меня струмента нет.
– Пропил?
– Заложил случайно. Дитя померло, ягодкой-земляникой объелось. Похороны, то да сё. Дополнительно – Сергей Сергеич меня с работы послал, я вот у него, у Василья Кириллыча, работаю…
– Ничего, Волокушин подождёт, – сказал земский. – Подождёшь, да?
Волокушин поклонился.
– Как угодно, Дмитрий Сергеич…
– Ну, вот видишь, – сказал земский, хмурясь. – А где инструмент заложен?
– У Ивана Петровича, – охотно ответил столяр.
– И – врёшь, – быстро сказал Бунаков. – Есть у тебя инструмент.
– Чужой, Волокушина. Да и не годен для тонкой работы.
– Молчи! – приказал земский, строго глядя на Бунакова. – Ты что же? Ростовщичеством занимаешься?
– Ваше воскородие, милостивец, – жалобно запел Бунаков. – Ежели Христом богом просят, так как же? По доброте души моей…
Привстав со стула, земский веско сказал:
– Немедленно возвратить инструменты столяру! Понял? Дроздова!
– Вот она я, батюшка, здесь, – успокоительно сказала женщина, но отодвинулась от стола подальше.
– Ты согласна продать корову?
– Да ведь куда же её, без ноги-то!
На всякий случай Дроздова, сделав плачевное лицо, отирает полой кофты сухие глаза.
– Так вот – Бунаков купит её. Яковлев, запиши решение!
– Ваше воскородие! – завыл старик. – Куды мне её? Теперь – лето, мясо – не едят. Прямой убыток.
– А если ты будешь визжать… – закричал земский, и Бунаков, согнувшись, пряча голову, втолкнулся в группу людей, точно козёл в стадо овечье.
Земский расправил плечи, молодецки выгнул грудь и спросил:
– Волокушин, почему не платишь за работу Костину?
– Тому причина – законная, ваше высокородие, – чётко заговорил мельник. – Он, Евдокимко, порядился жернова отбить: нижний – лог, дорогой, самолучший московский камень, и верхний – ходун, тоже самолучший, днепровский. Он, Евдокимко, славится как первый мастер этого дела, однако жернова мои сбил. И это сделано для озорства. Вот, спросите людей, каков он есть злой озорник.
– Ой, верно это, – подтвердила Дроздова.
– И за это я плату ему задержал, как нанесён мне крупный убыток…
– Довольно, – приказал земский. – А ты, Костин, что скажешь?
– Врёт он, скажу я, – высоким тенором ответил Костин. – Вы спросите его: пробовал он жернова?
– Не учить меня, дурак! – крикнул земский. – Я сам знаю, о чём надо спросить.
Закурив папиросу, он решил:
– Волокушин! Требуется, чтоб сведущие люди осмотрели жернова и сказали: испорчены они или нет?
Усмехаясь, Евдоким Костин шагнул ближе к столу.
– Ваше благородие! Сказать что может только работа, а сведущие люди будут мельники, так они, конечно, скажут против меня. Я их, дьяволов, знаю.
– Ты – что? Учить меня хочешь? – спросил земский зловеще.
– Да нет! Куда мне! Только – жить надо мне, а без работы я – не жилец. Волокушин меня второй месяц за руки держит. Пускай бы хоть половину заработка отдал, чёрт с ним, боровом.
Выдувая дым из ноздрей, поблескивая глазами, земский так же зловеще, но потише заговорил:
– Я про тебя, Костин, кое-что слышал, – нехорошо говорят про тебя!
Но Костин не уступал, тенорок его поднимался всё выше.
– Мало ли что говорят! Мы все друг о друге нехорошо думаем, а говорим – того хуже. Вот про Волокушина говорят, что он жену до смерти забил, а уж ростовщик он посильнее Бунакова.
– Куда мне! – жалостно вставил Бунаков, а Дроздова добавила басом:
– От Василья Кириллыча вся волость плачет.
– Какой я ростовщик? – удивлённо спросил кого-то Бунаков, но из толпы прозвучал негромкий, однако вполне уверенный возглас:
– Оба вы ненасытные мироеды!
Земский молча написал что-то и позвал:
– Яковлев!
Гришка, согнувшись, глядя под ноги себе, сидел на ступени крыльца. Неуклюже, точно падая, он встал, наклонился к начальнику. Они пошептались, и начальник прочитал написанное:
– «Задержать Евдокима Костина при уездной полиции впредь до моего распоряжения». Вот. Полицейский у ворот есть? Иконников, посмотри. Так-то, Костин.
Костин повернулся спиной к земскому и сказал людям:
– Вот вам – суд! Видали?
– Эге-э, брат, – медленно протянул земский, встал, взмахнул хлыстом, но Костин уже быстро шагал к воротам. Его догнал Иконников и положил руку на плечо его.
Рука, должно быть, тяжёлая: Костин как бы споткнулся и, остановясь, спросил:
– Чего?
– Не торопись, – посоветовал Иконников. – Коню не способно.
Весёлый конёк резво прыгал рядом с ним. Земский смотрел на игру его и усмехался, обнажив белые, плотно составленные зубы. Потом он заговорил, обратись к Волокушину:
– На тебя, почтеннейший, подано три жалобы. Особенно серьёзна жалоба учительницы Медведевой. Это даже не жалоба, а просьба – принять меры охраны её против тебя, сударь. Жаловаться она хочет прокуратуре.
Волокушин кашлянул, встряхнув животом, и заговорил, как бы читая написанное:
– Разрешите, ваше высокородие, заявить, – как я будучи попечитель школы, что она, Медведева, внушает ребятишкам несогласное с вероучением святой церкви отца Семеона, известного вам.
– Картёжника, – добавил земский, весело подмигнув.
– Дескать, земля появилась сама собою из газа и огня и даже никому не принадлежит. Кроме того – у неё неизвестные мужчины ночуют, как замечено.
– А тебе, старик, того же хочется? – спросил земский, но тотчас, сморщив румяное лицо, сплюнул и продолжал уже строгим голосом:
– Всё-таки нельзя хватать женщину за волосы и бить её книгой по щекам. За это тебе придётся ответить. И – вообще, сударь мой…
Но в этот момент явился Иконников, держась за гриву коня, и, положив на стол какой-то пакет, сказал:
– Полицейского у ворот не было, сам отвёл. Письмо взял у верхового из Мурзина.
– Ага – не было? Отлично, – с явной радостью, вскрывая конверт, сказал земский. – То есть не отлично, а – свинство! Яковлев, почему полицейского не было?
Гришка, изогнувшись, сказал что-то невнятное, но земский махнул на него рукой, читая письмо. Лицо его сияло. Затем, сунув письмо в карман, он громко и торопливо начал командовать:
– Яковлев – кончаем! Разберись тут, сделай сводку по новым прошениям и пришли мне, как всегда. Невод предводителю дворянства послал? Так. Иконников – запрягай, едем в Мурзино.
Он встал, потянулся, разминая мускулы, красивый, обласканный горячим солнцем, влюблённо поглядел на свои плечи, руки.
