захлебываясь:
– Ведьмин сын, не криви рожу! Она, мать-то твоя, травила меня, оттого вот – ране времени помираю,- а ты рад!
– А я – рад, – неожиданно для себя повторил Николай и сначала испугался, но тут же вдруг весь вскипел злою обидой.
– Рад? – - повторил он вполголоса, подвигаясь к отцу. – Чему рад? Что денег много оставишь? А сколько ты мне ненависти оставишь? Ты – считал это? Деньги ты считал, а как много злобы на меня упадёт за твои дела – это сосчитал? Мне – в монастырь идти надо из-за тебя, вот что! Да. Продать всё да бежать надо…
– Не смешь продать! – дико захрипел отец, выкатив красные глаза, бессильно взмахивая руками и хлопая ими по коленям, как недорезанный петух крыльями. Икота, участившись, мешала ему говорить, язык выскальзывал изо рта, лицо перекосилось, а седые пряди волос прыгали по щекам, путаясь с бородою. Николай снова двинулся в передний угол, говоря жёстко и угрюмо:
– Кто мне запретит? Это не шутка – без вины виноватому жить!
– Прокляну-у, – сказал Фаддей Назаров ясно и громко, но тут же вздрогнул и покатился на подушки, дёргая ногами.
Сын остановился, заглядывая через спинку кровати на тело отца, судорожно извивавшееся и хрипевшее.
«Неужто – отходит?» – мельком подумал он, видя, как шевелятся серые волосы вокруг рта и дрожит, всползая вверх, правая бровь. Осторожно, на цыпочках, вышел в сени и крикнул громким шёпотом во двор:
– Тётка Татьяна!
С огорода доносились девичьи голоса и тихий смех, солнце слепило глаза, кружилась голова.
– Идём-ка, – сказал он тётке, – нехорошо с ним!
Потом, точно сквозь сон, он видел, как тётка со знахаркой усадили отца в постели, прислонив его к стене, – он сидел, свесив голову набок и на грудь, как бы разглядывая что-то в ногах у себя одним вытаращенным глазом, досадливо прищурив другой и тихонько мыча.
Это серое тряпичное лицо, искажённое хитрой, насмешливой улыбкой, словно дразнившее кого-то, показалось Николаю чужим и испугало его.
«Пожалуй – зря говорил я», – думал он, покачиваясь на ногах.
– Ты бы пошёл, поспал немного, – сказала Рогачиха, дотрагиваясь до его локтя. – Лица нет на тебе!
– А он как?
– Что ж – он? Его дело – не в наших руках… В случае – разбудим…
Николай вышел во двор, прошёл под поветь (помещение под навесом на крестьянском дворе – Ред.), лёг там в телегу, полную сеном, и тотчас заснул.
V
Разбудила его Дарья. Стоя на ступице колеса, она трясла его за плечо и громко шептала:
– Николай жа – отходит! Встань, говорят тебе – экой!
Потный, разморённый сном, он вышел из-под навеса, протирая глаза, приглаживая волосы, – перед крыльцом собрались девки, блеснули карие глаза Христины, на ступенях стояла, что-то тихонько и торопливо рассказывая, старуха Рогачёва. Оправив рубаху, он быстро прошёл сквозь толпу девок и всё-таки слышал, как Анна Сорокина сиповатым голосом сказала:
– Отец – помирает, а сынок – почивает!
Николай мысленно обругал её, вошёл в сени и заглянул в комнату: у постели, закрыв отца, держа его руку в своей, стоял доктор в белом пиджаке. Штаны на коленях у него вздулись, это делало его кривоногим, он выгнул спину колесом и смотрел на часы, держа их левой рукою; за столом сидел широкорожий, краснощёкий поп Афанасий, неуклюжий и большой, точно копна, постукивал пальцами по тарелке с водой и следил, как тонут в ней мухи.
– Николушка-а! – заныла тётка Татьяна. Николай отступил в сени, а отец Афанасий тяжело поднялся на ноги, топая, вышел к нему, положил на плечо его тяжёлую руку и, поталкивая в тёмный угол сеней, сказал негромко, внушительно:
– Как же это ты, а? Экой ты, братец мой, а? Надо было раньше позвать меня – что же это ты, а? И доктора…
– Не верил он докторам, – глухо сказал Назаров. – Я говорил ему, а он – не надо!
– Как же вот тётка иное говорит?
– Врёт она.
– Татьяна! – позвал священник. – Подь-ка сюда!
И, когда она вышла, отирая передником мокрое лицо, ласково, тихо спросил её:
– Звал доктора Фаддей-то, велел звать, а?
Всхлипывая и кося глазом на Николая, она ответила:
– Бредил он всё, всю-ю ноченьку…
– А доктора-то звал?
– Разве поймёшь? Бредил…
– Да – погоди! Ты же сказала, что он утром вчера звал ещё…
– Не помню я, батюшка, ничегошеньки не помню. Ведь горе-то нам какое!
Священник покачал головою и сожалительно проговорил:
– Эх вы, людие! Экий вы дикий народ! Нехорошо, брат, Николай. Невнимателен ты к родителю! Вот, – по вине твоей помирает он без покаяния, видишь, а?
«Оправдался матушкин зарок!» – подумал Николай.
– Глухая исповедь-то была, а ты – дрых, да, брат! Вольнодумец ты! Нехорошо.
В сени вышел доктор. Священник спросил его:
– Финик?
Доктор утвердительно кивнул головой, вынул папироску, вставил её в рот и пошёл на двор, а поп за ним, кратко бросив Николаю:
– Вот видишь, а? То-то!
Назаров смотрел через дверь, как сопит и дёргается на сбитой постели расслабленное, неприятно пахучее тело отца, шевелятся серые усы на неузнаваемом лице. Тучей вились мухи, ползали по клейкому лбу, путались в бороде, лезли в чёрный рот, – он сурово сказал тётке:
– Отгоняй мух-то!
Со двора в сени наползал тихий говор девичьих голосов – Дарья торопливо, как сорока, рассказывала что-то, а её перебивали жадные восклицания:
– Неужто?
– Не был?
«Это она про меня, пожалуй, плёха», – сообразил Николай и, отворив дверь в клеть, крикнул:
– Дашка!
Она вбежала в сени на цыпочках, остановилась, заглядывая в избу, откуда
