– И умирает – впервой.
Николай замолчал, оглянулся и сконфуженно сказал:
– А тут – есть хочется до смерти!
– Так что ж? Вон еды сколько!
«Да – стыдно!» – хотел сказать Назаров, а сказал: – Отрезать нечем.
– Чудишь ты что-то! – медленно выговорил Рогачёв, сунув руку в карман вытертых и заплатанных шаровар. – Будто ножа в дому нет! На вот!
Он протянул складной нож, присматриваясь к Николаю и говоря:
– Осунулся за ночь-то…
Назарову было приятно услышать это. Кромсая хлеб, он переспросил:
– Осунулся? Тяжело мне!
Потом, сидя на мешках, они смачно жевали хлеб с ветчиной, а через минуту дверь открылась, Дарья сунула к ним своё румяное лицо и, поражённо открыв рот, с ужасом прошептала:
– Глядите-тко – ест!
– Чего тебе? – спросил Николай, но она уже исчезла, а Рогачёв тихо засмеялся, говоря:
– Побежит теперь и всем скажет о жестоком твоём сердце – отец у тебя помирает, а ты – ешь!
Назаров отложил в сторону кусок хлеба, встал, угрюмо оглянулся и вздохнул.
– Надо было дверь запереть!
– Вот! – кивнул головою Степан. – А то не есть вплоть до поминок – ещё лучше!
Снова отворилась дверь – тётка Татьяна пропела голосом нищей:
– Пошёл бы ты, Николаюшко, к родителю-то, в остатний раз, поглядел бы, как расстаётся душенька его добрая с телом-плотью-то!
– Иду, – сказал Николай, отирая рот рукавом рубахи, и, прежде чем тётка скрылась, проворчал:
– Слышишь – добрая душенька! Я те скажу – терпеть она его не может, отца-то, да и он ею помыкал хуже, чем Дашкой, воровкой звал и всё…
– Уж так, брат, повелось, – усмехнулся Рогачёв.
Около постели, вздыхая, перешёптываясь, отирая дешёвые слезы, стояли девки, уже много набилось людей из села, в углу торчал, потирая лысину, Левон, пьяный и скучный с похмелья, а на скамье сидел древний старик Лукачёв, тряс жёлтой бородою и шепеляво бормотал, точно молясь:
– С малых лет знал его, господи Исусе, махоньким знал…
Крепкий запах пота девок, смешанный с тяжёлым запахом больного, наполнял горницу, в окна вместе с солнцем смотрели чумазые рожи детей, к спинке кровати были прикреплены две восковые свечи, тихо колебались бледные огоньки с тёмными зрачками внутри, похожие на чьи-то робкие, полуслепые глаза. Отец лежал спокойно, сложив руки на груди, коротко и отрывисто вздыхая, в чёрные пальцы ему тоже сунули зажжённую свечу, она торчала криво, поднималась, опускалась, точно вырываясь из рук, воск с неё капал на открытую грудь, трепет огня отражался в блестящем конце носа старика и в широко открытых, уснувших глазах.
Глаза смотрели сосредоточенно и важно, отражение огня свечи оживляло их, казалось, что свет истекает из их глубины, что он и есть – жизнь, через некоторое время он выльется до конца – тогда старик перестанет дышать и прекратится это опасное качание свечи, готовой упасть и поджечь серые волосы на груди умирающего.
– Царица небесная, матушка, – всхлипывая, шептала Татьяна, девки сморкались, шелестел голос Лукачёва, а Христина, стоя в стороне ото всех, наклонив голову и глядя на руки свои, беззвучно шевелила губами и пальцами.
«Словно деньги считает», – мельком подумал Николай и спросил тётку: – Где же поп?
– Чай пить пошёл с доктором, послали за ним!
– Христе милостивый, – бормотал Лукачёв, – со святыми упокой иде же нет печали и вздыхания…
Здесь печали было так много, что Назаров чувствовал, как она, точно осенний туман, обнимает всё его тело, всасывается в грудь, теснит сердце, холодно сжимая его, тает в груди, поднимается к горлу потоком слёз и душит.
– Ко-ончился, – неестественно взвизгнула тётка Татьяна.
Николай ткнулся головой в стену и завыл угрюмым, волчьим воем, топая ногами, вскрикивая:
– Батюшка, – как же я теперь? Батюшка, – родной!
И все завыли, точно устав покорно наблюдать тихую работу смерти, хотели как можно скорее оповестить друг другу, что все они остались живы.
Испуганного почти до обморока Николая Степан и Христина вывели на двор, на солнце, и посадили его под окном на завалинке – Рогачёв молчал, ковыряя землю пальцами ноги, а Христина, наклонясь к Назарову, плачущим голосом говорила:
– Николай Фаддеич, миленький – как же быть-то? Все помрём! Не убивайся, не надрывай сердечко!
День был жаркий, сухой, солнце смотрело прямо в мокрое лицо Назарова, щекотало веки, заставляя щуриться, и сушило слёзы, покрывая кожу точно коростой. Он двигал мускулами, чувствуя всё лицо склеенным, плакать было неудобно, а перестать – неловко. Да уже и не хотелось плакать.
– Дайте умыться! – попросил он расслабленно. Христина убежала, а Степан сел рядом и негромко посоветовал:
– Теперь – гляди в оба! Начнут воровать – растащат всё!
– Кто? Тётка? – спросил Николай, настораживаясь.
– Кому удобно, всякий! Ты вот что – позови Христинину мать, она баба честная, да и тёщей тебе будет, ей есть интерес добро твоё беречь!
– Это – верно, – сказал Назаров, тяжко вздохнув. Подбежала Христина с ведром воды и железным ковшом.
– Наклони голову-то! Господи, спаси!
Она вылила на голову ему три ковша студёной, как лёд, воды, а он, судорожно споласкивая щёки, думал:
«Погожу, не буду звать Христинину матку – так сразу в чужие руки попадёшь! Кто знает, что я решу? Нет, Это нельзя ещё!»
А Христина, наклонясь, шептала в ухо ему:
– Ты бы пошёл в избу-то – сейчас обмывать станут покойника, батюшку твоего, – ключ-то от укладки с деньгами взять бы тебе!
– Это – надо, – пробормотал Николай и, отжав мокрые волосы, пошёл в избу – там, раздевая труп, возились тётка и Рогачиха.
– Да ты согни ему руку-то, экая! – уговаривала старуха Татьяну, а та, покряхтывая, отвечала обиженно:
– Легко сказать – согни, не подниму я его!
Покосившись на большое жёлтое тело, Назаров спросил:
– Где ключ?
– Тут где-нибудь – погляди под подушкой, – ответила Татьяна, поддерживая тяжкое тело в то время, как знахарка стаскивала с него рубаху.
