иконы, и снова шелестят сухие жуткие слова:
– Пресвятая богородица – накажи его! Порази его в сердце, матушка! Без покаяния бы ему…
Отец вскочил на ноги.
– Вон, ведьма!..
Она выбегает согнувшись, точно маленькая собачка, а вечером, лёжа в телеге на дворе, шепчет Николаю:
– Измаял он меня, боров распутный, ославил, душеньку мне истерзал, Николушка, милый, – тошнёхонько мне, ой…
Это было шесть лет тому назад.
Цветным камнем мелькнул над водою зимородок, по реке скользнула голубая стрела; с берега, из кустов, негромко крикнули:
– Эй – куда? Здесь я…
Не взглянув на берег, не отвечая, он глубоко вогнал лодку в заросль камыша, выпрыгнул на берег и, попав ногами в грязь, сердито заворчал:
– Нашла место, нет лучше-то?..
Перед ним стояла дородная, высокая девица в зелёной юбке с жёлтыми разводами, в жёлтой кофте и белом платке на голове.
– Не всё равно? – сказала она густым голосом.
– Вон, гляди, как сапоги замарал!
– Эка важность!
Отошли в кусты, и на маленькой полянке, среди молодых сосен, Николай устало бросился в тень, под деревья, а она, бережно разостлав по траве верхнюю юбку, села рядом с ним, нахмурив густые тёмные брови и пытливо глядя в лицо его небольшими карими глазами.
– Опять не в духах?
Николай отвернулся от неё и, сплюнув сквозь зубы, пробормотал:
– Чёртов китаец этот не хочет ждать, продаёт землю-то саяновским!
Она вздохнула, не торопясь достала из-за пояса платок, заботливо вытерла потное лицо Николая, потом, перекинув на грудь себе толстую косу, молча стала играть розовой лентой, вплетённой в конец её. Брови её сошлись в одну линию, она плотно поджала красные губы и пытливо уставилась глазами в сердитое, хмурое лицо Назарова.
– Что теперь делать? – сказал он, щурясь от солнца, и положил голову на колени ей.
– Не скоро, видно, поживёшь, как хорошие-то люди, – медленно проговорила она.
Николай чмокнул, закрыл глаза и сморщил лицо.
– Ну вот! Чем бы ласковое что сказать…
– Лаской дела не подвинешь, милый…
– Эх ты! – тихонько и уныло воскликнул Назаров.
– Что я?
– Так. Мало ты меня, Христина, любишь, вот что.
Она подвела руку под шею ему и, легко приподняв голову парня, прижала её ко груди.
– А ты полно-ка! Не любила бы, так гуляла бы со Степаном.
– С нищим-то?
– И ты не богат…
– Я -буду!
– Улита-то едет…
– Погоди, отец помрёт…
– Кабы это от тебя было зависимо…
Николай открыл глаза, быстро приподнялся, сел рядом с нею и строго, глухо спросил:
– Ты что говоришь?
– Я?
Христина удивлённо отшатнулась от него, приподняв плечи и словно желая спрятать голову.
– Что я говорю?
– То-то! – сказал Николай. Сорвал горсть травы и резким движением отбросил её прочь от себя.
– Ты мне этих мыслей не внушай!
– Каких?
Они посмотрели в глаза друг другу, и первый отвернулся Николай, а Христина, улыбаясь широкой улыбкой, обняла его за шею и, раскачивая, шептала в ухо:
– А ты – полно-ка! Милёнок! Ты – не думай…
– О чём? – подозрительно спросил он.
– Ни о чём не думай, кроме дела, как его лучше исделать…
– А вот – как? Вон он, паяц этот…
– Будилов-то?
– Ну да.
– И впрямь – паяц!
– Вон он говорит: «Мельники, говорит, до ста лет живут»… да!
Христина подумала немножко и, вздохнув, сказала:
– Да-а, долголетни они…
И тотчас торопливо заговорила, усмехаясь:
– Намедни Будилов-то, как пололи мы гряды у него, сел под окно и в подзорную трубу смотрит, всё смотрит на нас… Выглядел Анюту Сорокиных, ну, а известно, какова она, ей только мигни…
– Брось, – сказал Николай, – что тебе?
А в памяти звучало двойное слово:
«Долго-летни… долго-вечны…»
Он снова лёг на колени ей, а Христина, грустно прикрыв глаза выцветшими ресницами, замолчала, перебирая его волосы. Молчали долго.
Было тихо, только из травы поднимался чуть слышный шорох, гудели осы, да порою, перепархивая из куста в куст, мелькали серенькие корольки, оставляя в воздухе едва слышный звук трепета маленьких крыльев. Вздрагивая, тянулись к солнцу изумрудные иглы сосняка, а высоко над ними кружил коршун, бесконечно углубляя синеву небес.
Назаров следил за полётом птицы, и ему казалось, что в нём тоже медленно плавает чёрный шарик, – никаких мыслей нет, не хочется думать, и жутко следить за этой чёрной точкой в небе, отражённой где-то глубоко в душе.
Вдруг вспомнились слова Христины:
«Ни о чем не думай – делай…»
«Намекает она али нет? Пожалуй, намекает! Ей – что? Будет удача – её выигрыш, не будет, пропаду я – с другим начнет гулять…»
А Христина, лаская его, тихонько, жалобно говорила:
– Пожить бы поскорее хорошо-то, миленький ты мой, одним бы, на полной свободе, хозяевами себе…
Он беспокойно повернулся на бок, не желая более смотреть в небо, и, глядя снизу вверх в лицо ей, сердито сказал:
– Что ты, уговариваешь?
