- Одному мне везёт! Как о чём подумаю - пожалуйте, готово!
- Нехорошо ты говоришь, - пытливо глядя на него, сказал Павел, смеёшься, что ли?
- Нет, кто-то другой смеётся! Надо всеми нами смеётся кто-то... Гляжу я в жизнь - нет в ней справедливости...
- Я тоже вижу это! - тихо, но как-то всей грудью воскликнул Павел.
На лице его вспыхнули красные пятна, а глаза его засверкали живо и бойко, как, бывало, у здорового.
Они стояли в полутёмном углу коридора, у окна, стёкла которого были закрашены жёлтой краской, и здесь, плотно прижавшись к стене, горячо говорили, на лету ловя мысли друг друга. Откуда-то издали доносился протяжный стон, похожий на гудение струны, которую кто-то задевает через равные промежутки времени, а она вздрагивает и звучит безнадёжно, точно зная, что нигде нет живого сердца, способного успокоить её болезненную дрожь. Павел горел от сознания обиды, нанесённой ему тяжёлой рукой жизни; он тоже, как струна, вздрагивал от возбуждения и торопливо, бессвязно шептал товарищу свои жалобы и догадки. А Илья чувствовал, что слова Павла точно искры высекают из его сердца, они зажгли в его груди то тёмное и противоречивое, что всегда беспокоило его. Он чувствовал, что на месте его недоумения пред жизнью вспыхнуло что-то иное, что вот-вот осветит мрак его души и успокоит её навсегда.
- Почему, ежели ты сыт - ты свят, ежели ты учён - прав? - шептал Павел, стоя против Ильи, сердце к сердцу. И оглядывался по сторонам, точно чувствуя близость врага, который скомкал жизнь его.
- Кто слова наши поймёт? - сурово воскликнул Илья.
- Да! С кем говорить?
Павел замолчал. Лунёв задумчиво посмотрел в глубь коридора. Теперь, когда они замолчали, стон раздался слышнее. Должно быть, чья-то большая и сильная грудь стонала и велика была её боль...
- Ты всё с Олимпиадой? - спросил Павел у Лунёва.
- Да, живу! - усмехаясь, ответил Илья. - Знаешь, - усмехаясь, продолжал он, сильно понизив голос, - Яков дочитался до того, что в боге сомневается...
Павел взглянул на него и неопределённым тоном спросил:
- Ну?
- Нашёл такую книгу... А ты как насчёт этого?
- Я, видишь ли... - задумчиво и тихо сказал Павел, - я как-то так... в церковь не хожу...
- А я - много думаю... И не могу я понять, как бог терпит?
Снова между ними завязался быстрый разговор. Увлечённые им, они проговорили до поры, пока к ним подошёл служитель и строго спросил Лунёва:
- Ты что тут прячешься, а?
- Я не прячусь... - сказал Илья.
- А ты не видишь, что все посетители ушли?
- Стало быть, не видал... Прощай, Павел. К Якову-то зайди...
- Но-но - пошёл! - крикнул служитель.
- Приходи скорее... - попросил Грачёв.
На улице Лунёв задумался о судьбе своих товарищей. Он видел, что ему лучше всех живётся. Но это сознание не вызвало в нём приятного чувства. Он только усмехнулся и подозрительно посмотрел вокруг...
На новой квартире он зажил спокойно, и его очень заинтересовали хозяева. Хозяйку звали Татьяна Власьевна. Весёлая и разговорчивая, она через несколько дней после того, как Лунёв поселился в голубой комнатке, подробно рассказала ему весь строй своей жизни.
Утром, когда Илья пил чай в своей комнате, она в переднике, с засученными по локоть рукавами, порхала по кухне и, заглядывая в дверь к нему, оживлённо говорила:
- Мы с мужем люди небогатые, но образованные. Я училась в прогимназии, а он в кадетском корпусе, хотя и не кончил... Но мы хотим быть богатыми и будем... Детей у нас нет, а дети - это самый главный расход. Я сама стряпаю, сама хожу на базар, а для чёрной работы нанимаю девочку за полтора рубля в месяц и чтобы она жила дома. Вы знаете, сколько я делаю экономии?
Она становилась в дверях и, встряхивая кудерьками, по пальцам высчитывала:
- Кухарка - жалованья три рубля, да прокормить её надо - семь, десять!.. Украдёт она в месяц на три рубля - тринадцать! Комнату её сдаю вам - восемнадцать! Вот сколько стоит кухарка!.. Затем: я всё покупаю оптом: масла - полпуда, муки - мешок, сахару - голову и так далее... На всём этом я выигрываю рублей двенадцать... Тридцать рублей! Если бы я служила где-нибудь, - в полиции, на телеграфе, - я работала бы на кухарку... А теперь я - ничего не стою для мужа и горжусь этим! Вот как надо жить, молодой человек! Учитесь...
Она плутовато смотрела в лицо Ильи бойкими глазами, он улыбался ей. Она нравилась ему и возбуждала в нём чувство уважения. Утром, когда он просыпался, она уже сновала по кухне, вместе с рябой и молчаливой девочкой-подростком, смотревшей на неё и на всё пугливыми, бесцветными глазами. Вечером, когда он приходил домой, она, тоненькая, чистенькая, с улыбкой отпирала ему дверь, и от неё пахло чем-то приятным. Если муж её был дома, он играл на гитаре, а она подпевала ему звонким голосом, или они садились играть в карты - в дурачки на поцелуи. Илье в его комнате было слышно всё: и говор струн, то весёлый, то чувствительный, и шлёпанье карт, и чмоканье губ. Квартира состояла из двух комнат - спальни и ещё одной, смежной с комнатой Ильи: она служила супругам и столовой и гостиной, в ней они проводили свои вечера... По утрам в этой комнате раздавались звонкие птичьи голоса: тенькала синица, вперебой друг перед другом, точно споря, пели чиж и щеглёнок, старчески важно бормотал и скрипел снегирь, а порой в эти громкие голоса вливалась задумчивая и тихая песенка коноплянки.
Муж Татьяны, Кирик Никодимович Автономов, был человек лет двадцати шести, высокий, полный, с большим носом и чёрными зубами. Его добродушное лицо усеяно угрями, бесцветные глаза смотрели на всё с невозмутимым спокойствием. Коротко остриженные светлые волосы стояли на его голове щёткой, и во всей грузной фигуре Автономова было что-то неуклюжее и смешное. Двигался он тяжело и с первой же встречи почему-то спросил Илью:
- Ты птиц певчих любишь?
- Люблю...
- Ловишь?
- Нет... - удивлённо глядя на околоточного, ответил Илья.
Тот наморщил нос, подумал и спросил ещё:
- А ловил?
- И не ловил...
- Никогда?
- Никогда...
Тут Кирик Автономов снисходительно улыбнулся и сказал:
- Значит, ты их не любишь, если не ловил... А я ловил, даже за это из корпуса был исключён... И теперь стал бы ловить, но не хочу компрометироваться в глазах начальства. Потому что хотя любовь к певчим птицам - и благородная страсть, но ловля их - забава, недостойная солидного человека... Будучи на твоём месте, я бы ловил чижиков - непременно! Весёлая птичка... Это именно про чижа сказано: птичка божия...
Автономов говорил и мечтательными глазами смотрел и лицо Ильи, а Лунёв, слушая его, чувствовал себя неловко. Ему показалось, что околоточный говорит о ловле птиц иносказательно, что он намекает на что-то. Но водянистые глаза Автономова успокоили его; он решил, что околоточный человек не хитрый, вежливо улыбнулся и промолчал в ответ на слова Кирика. Тому, очевидно, понравилось скромное молчание и серьёзное лицо постояльца, он улыбнулся и предложил:
- Вечером приходи к нам чай пить... Приходи без стеснения... в карты поиграем, в дурачки... Гости к нам ходят редко. Принимать гостей - приятно, но их надо угощать, а это - неприятно, потому что дорого.
Чем более присматривался Илья к благополучной жизни своих хозяев, тем более нравились они ему. Всё у них было чисто, крепко, всё делалось спокойно, и они, видимо, любили друг друга. Маленькая, бойкая женщина была похожа на весёлую синицу, её муж - на неповоротливого снегиря, в квартире уютно, как в
