– Становись на колени!
– И бабы? – спросил Серах.
– Я те поговорю, – крикнул полицейский, а другой деловито повторил:
– Все на колени становись!
Дубовцы зашевелились, переглядываясь, толкая друг друга, и все стали почти наполовину короче. Урядники вынесли со двора Грачёвых широкую скамью, поставили её среди улицы, попробовали – прочно ли стоит? Стояла прочно. Рыжебородый полицейский очень осторожно положил в конце скамьи большую охапку прутьев.
– Вон как, – сказал Серах, вытягиваясь в переднем ряду, и вздохнул:
– Бабы, вы становитесь сзади нас.
– Молчать! Не шевелись! – закричал полицейский с медалями.
Со двора старосты вышло гуськом начальство, впереди – губернатор, за ним исправник, офицер, становой и штатский, похожий на кота.
Губернатор стройный, тонконогий, аккуратно обтянут серой коротенькой курточкой, в штанах с красным лампасом, в лакированных сапожках. Лицо у него узенькое, тоже серое, под седой квадратной бородой сверкало что-то красненькое, похожее на крест, на нём было много золота, а лакированные ноги казались железными, шёл он быстро, легко, точно по воздуху, и было ясно, что это человек особенной силы и беспощадной строгости. Остановясь посредине фронта дубовцев против Митрия Плотникова, он закричал пронзительно, как павлин:
– Н-ну, что, мерзавцы? Бунтовать, а? Негодяи! Дармоеды! Недоимщики!
Плотников кувырнулся в ноги ему и заныл, выпрямляясь, приложив тёмные руки ко груди своей:
– Ваше сиятельство, преподобный… господин граф, простите Христа ради! Действительные дураки… виноваты… разорились до конца, не дай бог.
Вслед за ним завыли бабы, забормотали, закричали мужики:
– Обидели нас!
– Прости покров`а ради.
– Темнота наша…
– Разорены вконец!
– Хоть помирай…
– Смутьяны тут ещё…
Губернатор стоял, дрыгая правой ногой, под седыми его бровями грозно блестели глаза, необыкновенные, золотистые, точно чешуя фазана.
– Молчать, идиоты! – снова закричал он. – Я вам покажу, как бунтовать. Налогов не платите, а пьянствуете, дебоширите… Я вас выучу!
Его серое, как бы запылённое лицо потемнело, он широко открывал рот, показывая золотые клыки, и грозил то кулаком, то пальцем, тонким и длинным, точно гвоздь. Его хорошо освещало солнце, и при каждом движении губернатора от его зубов, погон, пуговиц, перстня на пальце отскакивали золотые лучики, – можно было подумать, что он насквозь прошит золотом. Он сверкал, гремел, и смутно вспоминались какие-то сказки о страшных людях. Дубовцы, перестав ныть и понурясь, слушали бешено быстрый гон его слов.
– Государь император… в заботах о вас, подлецы… министры, архиереи… губернаторы ночей не спят, – кричал он, притопывая ногой. – Вам на каторге место! Но прежде я вас перепорю.
Сняв фуражку, он обнажил дыбом вставшие седые короткие волосы, вытер виски и лоб платком и хрипло скомандовал:
– Начать!
Становой пристав поднял к лицу бумажку и прочитал:
– Трофим Лобов.
Офицер, протирая очки платком, сказал исправнику:
– Следует ли детям смотреть, как секут родителей?
Исправник приподнял толстые усы, надул щёки, но – не успел ответить, – губернатор строго сказал:
– Детей тоже надо сечь!
Но тотчас же распорядился:
– Разогнать мальчишек по дворам и смотреть, чтоб не высовывались в окна-а! В чём дело, пристав? Где этот вызванный?
Двое полицейских уже подвели Лобова к скамье.
– Раздевайся.
– Нет сил со страха, – спокойно сказал Лобов. – Снимайте штаны сами, коли это нужно вам.
Пристав сказал губернатору:
– Ваше превосходительство, он упорствует, не хочет…
– Ещё бы он хотел! Дать ему десять лишних! Нет, барабана не надо, поручик, мы – без церемоний! Мы – просто, да!
Лобов лёг вдоль скамьи, вытянув шею за край её и упираясь в край подбородком. Двое полицейских, откинув корпуса, держали его за руки и за ноги, как будто растягивая человека. Казалось, что именно от этого красноватые ягодицы грузчика так неестественно круто вздулись. Солнце освещало ягодицы так же заботливо, как губернатора и всё другое.
– Раз, два, три, – торопливо и звонко начал считать становой тихий свист в воздухе и сухие шлепки прутьев по человечьей коже, но губернатор хозяйственно сказал:
– Не так часто, реже!
Лобов молчал, лёжа неподвижно, только мускулы под лопатками вздрагивали. Кожа его покрылась тёмно-красными полосами, а к последним ударам покраснела сплошь, точно обожжённая. Когда кончили сечь его, он так же молча спустил со скамьи ноги, сел, тыкая в землю изуродованной ногой, растирая ладонями подбородок и щёки, туго налитые кровью.
– Котомина Евдокия, – вызвал пристав.
– Не пойду, – закричала Авдотья, вырываясь из рук урядника, схватившего её сзади за руки. Лобов, поравнявшись с нею, сказал:
– Упрись подбородком в край скамьи – кричать не будешь.
Но она уже кричала:
– Бесстыдники… Да что вы? Не хочу…
Урядник толкал её коленом в зад, головой в плечи. Ему помогли, но перед скамьёй Авдотья снова начала сопротивляться, выкрикивая:
– Ваше благородие, избавьте срама. Прошу же я вас.
– Живее! – резко приказал губернатор.
Авдотью уже притиснули на скамью, но она всё ещё извивалась, точно щука, и, только когда обнажили ноги, спину её – замолчала на минуту, но после первых же ударов начала выть:
– За что-о? Мучители…
– Гляди-ко ты, – пробормотал Плотников, толкнув локтем Сераха. – Дуняшка-то – стыдится! А ведь бесстыдно живёт…
– Чужие, – кратко откликнулся Серах.
Начальство очень внимательно рассматривало, как на стройном, желтоватом, точно сливочное масло, теле женщины вспыхивали розовые полосы, перекрывая одна другую. Тело непрерывно изгибалось, толкая и покачивая полицейских, удары прутьев падали на спину, на ноги, полицейские встряхивали Авдотью и шлёпали ею по скамье, как мешком.
– Довольно, – крикнул губернатор на двадцатом ударе, но полицейский не удержал руку и ударил ещё раз.
Авдотья вскочила на ноги, оправила юбку и побежала прочь, подняв руки к голове, пряча растрёпанные волосы под платок.
Вызвали Плотникова. Этот пошёл, расстёгивая на ходу штаны, криво усмехаясь, говоря:
– И не знаю, какая моя вина? Человека нету смирнее меня!
