меня. Я погрузился в невидимую перину, все мои желания тут же куда-то исчезли, и меня охватило чувство покоя, удовлетворения и приятной усталости. Я послушно опустился на подушку и закрыл глаза.
Когда я проснулся, я не имел ни малейшего представления о том, сколько я проспал. Я все еще находился в маленькой нежилой комнате, в которой я отключился, подключенный к бесчисленным капельницам и приборам, которая скорее была каютой на космическом корабле, нежели больничной палатой. В комнате не было окон, и я даже не мог отгадать по положению луны, окончилась ли ночь. Но не только этого я не мог понять. Могли пройти как минуты, так и часы или даже дни, мое чувство времени полностью отказало. Но в помещении не было темно, как я заметил, когда с невероятным трудом немного приподнял веки. Почти все мониторы, которые располагались на противоположной стене, были включены.
Мой взгляд упал на ближайший ко мне экран, на котором явно было не изображение, передаваемое камерой наблюдения, а видеозапись, качество которой говорило о том, что фильм был гораздо старше техники, на которой воспроизводился. Краски были блеклые, контуры нечеткие. Но, тем не менее, я различил, что дело происходит в движущемся автомобиле. На заднем сиденье джипа или микроавтобуса тесно друг к другу сидели дети: светловолосые мальчики и девочки в скаутской форме с нашивками на рукаве, они возбужденно ждали, когда закончится путешествие. Я узнал этих детей.
Это были Элен, Юдифь, Мария, Эд и Стефан.
Мое сердце на секунду замерло, но возбуждение, которое внезапно охватило меня, произошло не от того, что эти дети до мельчайших подробностей повторяли тех, кого я видел в своих снах. Это было совершенно невозможно, чтобы те представления, которые я получил от взрослых людей и которые во сне перевоплотились в их же детские образы, абсолютно безупречно совпали с реальностью, запечатленной когда-то на любительской съемке, при том что этих людей я узнал всего несколько часов назад, а до этого не видел ни фото, ни тем более видеосъемки с их участием. И все-таки мой ужас имел другую причину. Он исходил от фигуры хрупкого светловолосого мальчика, который сидел на заднем сиденье между Стефаном и Юдифью и в отличие от всех остальных не был охвачен радостным нетерпением, с лицом, лишенным выражения он смотрел мимо мальчика Стефана в окно джипа.
Этим мальчиком был я!
Это было абсолютно невозможно, но, тем не менее, я совершенно безошибочно узнал себя. Но как это могло быть? Я не видел этих пятерых никогда раньше, не говоря уже о том, чтобы посидеть с ними в одном автомобиле в далеком детстве! И никогда в жизни я не надевал эту противную скаутскую униформу!
Картинка на экране сменилась, и теперь на нем мелькали короткие отрывки с видами крепости, учебных и жилых комнат, крепостного двора, дороги, вот идут одинаково одетые ученики, гуськом пересекая двор…
Мне показалось, что я снова узнал себя среди этих детей. Но это было совершенно невозможно, черт подери! Я никогда не был в этом интернате и никогда не вступал в эти идиотские скаутские организации!
Вдруг моя усталость совершенно улетучилась. Я попытался припомнить, но ничего не получалось. В течение моего детства и юности я узнал много школ и много людей, может быть, даже слишком много. Но крепости Грайсфельдена среди моих воспоминаний не было. Эти видеозаписи должны быть частью какой-то безумной игры, которую затеял Зэнгер. С современной техникой это не представляет никакой проблемы — вмонтировать какого-либо нового человека в старые документальные съемки: Форрест Гамп — прекрасный пример этого.
Я перевел свой взгляд на другой монитор и снова узнал детей: Марию, Элен, Стефана, Юдифь и Эда. На этот раз меня там не было. Скаутская группа находилась в густом тенистом лесу и пробиралась сквозь густой кустарник прямой линией. Я видел, как Юдифь подняла руку и подозвала к себе Эда. Рядом с ней уже стояли Элен и Мария. Девочки держали друг друга за руки и казались такими серьезными, что мне с моей взрослой точки зрения показалось даже смешным — дети, которые любой ценой стараются не выглядеть как дети. Театр, да и только, — однако эта группа была лишена всякого намека на трогательность. Что бы ни замышляли эти дети, это не был бойкий, веселый детский хоровод. И подействовало это на меня как-то… не знаю даже почему, но угрожающе…
Но вот к группе присоединился еще и Стефан, и три девочки приняли обоих мальчиков в свой круг у всех пятерых было напряженное, сосредоточенное выражение лица. Губы Юдифи медленно шевелились, казалось она очень серьезно произносила что-то, что старалась выговаривать очень отчетливо. Остальные молча ее слушали. Мне захотелось, чтобы у этого фильма был звук. Мне хотелось знать, что там происходит и почему Зэнгер не вмонтировал меня и в этот отрывок фильма. Затем камера неожиданно дернулась, и я сделала заключение, что ошибся: я был там. Я стоял в безукоризненно чистой скаутской форме в стороне от основной группы. Я плотно сжал свои губы и выглядел каким-то упрямым и при этом весьма решительным. Должно быть, фильм был снят на старую камеру, он не выглядел как видеофильм.
Я — во всяком случае, ребенок, который выглядел, как я, — стоял на выступе скалы, который находился на краю леса. Я начал осторожно карабкаться вниз, затем стал пробираться по лесу, который располагался внизу утеса. Здесь, внизу, лес был не густой, лишь разного роста тонкие, похожие на натыканные спички деревья, кроны которых почти не отбрасывали тени. Сухая листва и маленькие упавшие сучки хрустели под ногами мальчика, которым был я. Тут что-то прыгнуло между стволами деревьев — олененок, который прятался лежа в траве, поэтому я его и не заметил. Зверь испуганно бросился бежать от меня прямо в лес, то и дело меняя направление. Он делал зигзаги, как убегающий кролик. Камера следила за ним, пока он не добежал до края леса.
Лес кончался у края золотисто-желтого зернового поля. Тяжелый комбайн толстой полосой жал пшеницу.
Тут фильм обрывался и начиналась следующая сцена. Я увидел крупным планом режущий инструмент зерноуборочного комбайна, который убирал поле. Между огромными ножами комбайна висело изуродованное до неузнаваемости нежное тело олененка. Каким-то чудом голова животного была совершенно не повреждена, так что труп глядел расширенными от ужаса глазами в объектив камеры, которая с каким-то садистским удовольствием медленно фиксировала происшедшее. Потом оператор медленно заскользил камерой по раздробленным ногам и взрезанному брюху животного, как будто ему доставляло какое-то особенное наслаждение зафиксировать это мрачное событие во всех деталях.
Я отвел взгляд в сторону. Я не мог больше смотреть на эти ужасные вещи. Но еще хуже было гнетущее воспоминание, которое пыталось всплыть на поверхность моего сознания, когда я смотрел этот ужасный отрывок, приступ дежавю, от которого никак нельзя было отмахнуться, просто отвернувшись от экрана. Эта съемка не была подделкой. Мне не хотелось в этом сознаваться, но глубоко внутри я осознавал это абсолютно четко. Перепачканные кровью ножи комбайна… Я пережил это, хотя мне так не хотелось об этом вспоминать, так не хотелось быть тем скаутом…
На мгновение я закрыл глаза и несколько раз медленно вдохнул и выдохнул, собрался с силами, чтобы заставить себя открыть глаза и снова повернуться к монитору, на котором все еще продолжался фильм.
Изображение погибшего окровавленного трупа исчезло. Вместо этого я увидел на экране, который все еще работал, скаутскую группу, которая, однако, была уже не в лесу, а переместилась в крепостной двор. Рядом с детьми был профессор Зэнгер. Он выглядел смешно в коротких штанах и рубашке со знаками отличия, но никто из детей не смеялся. И я тоже. Я стоял впереди трех девочек и двух мальчиков. Зэнгер подошел ко мне и прикрепил к моей чистой, свежевыглаженной рубашке великолепный аксельбант. Мне было стыдно смотреть, как этот ребенок, которым был я, сияет от гордости, получая награду из рук профессора, одетого в смешную детскую форму.
Тут к группе подошел еще один взрослый. Это дедушка Эда? Я не был уверен, но он был очень похож на того человека в эсэсовской форме, которого нам показывала Мария в толстой книге. Мужчина протянул мальчику Франку трофей.
Это была голова олененка, которого я спугнул и который попал прямо в ножи зерноуборочного комбайна. Но голова животного не была выделана как чучело и прикреплена к деревянной доске, как это часто можно видеть в охотничьих домиках, она была залита прозрачной жидкостью и помещена в стеклянный цилиндр для вечного хранения. Точно в таком же цилиндре, в каком сохранялся мозг моих бабушки и дедушки и моих родителей в этой бесчеловечной исследовательской коллекции под
