истории всякой национальной общности и ее высшей ценностью на земле», как это было в прошлом. «Просвещенные помыслы многих поколений демократов, страшный опыт двух мировых войн… и развитие цивилизации в конце концов привели человечество к признанию того факта, что человек важнее государства», — вот о чем, по Гавелу, говорит интервенция в Косово.
Затем Гавел представил свое «аргументированное объяснение» того, почему эта интервенция справедлива. Звучит оно следующим образом: «Есть нечто такое, что не может отрицать ни один здравомыслящий человек: это, вероятно, первая война, которая была развязана не во имя „национальных интересов“, а скорее во имя принципов и ценностей… [НАТО] сражается здесь, заботясь о судьбе других. Оно сражается потому, что всякий порядочный человек не может оставаться в стороне и наблюдать, как по указке государства систематически убивают других людей… Альянс действовал так, как велит уважение к правам человека, как диктуют и совесть, и закон. Это прецедент, имеющий большое значение для будущего». «Отныне ясно прозвучало, что просто недопустимо убивать людей, выгонять их из своих домов, издеваться над ними и отнимать у них имущество». Однако внимательное отношение к фактам реального мира требует внести уточнение: когда так велит Вашингтон. Потому что вполне допустимо и даже необходимо не только мириться с подобными действиями, но и в полном масштабе способствовать им, чтобы ярость — например, внутри того же НАТО, — достигла уж и вовсе небывалых высот, и, конечно, если потребуется, даже взять на себя инициативу по их проведению. И вполне допустимо, а то и необходимо, хранить благородное молчание о вещах, «упоминать о которых было бы неприлично». Вот и результаты, достигнутые на Балканах, также уходят в прошлое, не удостоившись комментариев, — поистине мудрое решение!
Гавел дал понять, какие моральные нормы лежат в основе его прозрений и нравственных наставлений еще десять лет тому назад — сразу после зверского убийства его собратьев-диссидентов в Сальвадоре и вторжения США в Панаму, сопровождавшегося убийствами и разрушениями. В ознаменование этих грандиозных событий Гавел полетел в Вашингтон, чтобы выступить на объединенной сессии Конгресса, где ему аплодировали стоя за его дифирамбы «защитнику свободы», который вооружил и обучил убийц интеллектуалов-иезуитов и десятков тысяч других людей: Гавел превозносил Вашингтон за «понимание ответственности, которая вытекает» из силы и власти, и настоятельно просил и далее «ставить мораль впереди политики», что Америка так эффектно делает в своих традиционных владениях, и не только в них одних. Основой наших действий должна быть «ответственность», заявил Гавел: «Ответственность перед чем-то более высоким, чем наша семья, наша страна, наши друзья, наш успех», — ответственность перед народами, страдающими у наших южных границ, в Юго-Восточной и Западной Азии и Африке, и многими другими им подобными, которые могут представить самые прямые доказательства великих трудов «защитника свободы». То есть теми, кто выжил, — в отличие от «гласа вопиющего в пустыне», заглушённого все тем же защитником свободы, ради того, чтобы открыть десятилетие яростного террора, пример которого показался Гавелу столь вдохновляющим, и шести ведущих диссидентов, которых заставили замолчать за несколько недель до того, как Гавел приехал в Вашингтон, чтобы восславить «защитника свободы»14.
Этот спектакль восторженно приняли интеллектуалы либерального толка; можно представить себе их реакцию, если бы ситуация сложилась противоположным образом. Возвышенная риторика Гавела послужила «ошеломляющим свидетельством» того, что его страна является «основным источником» «европейской интеллектуальной традиции», так как его «голос совести» говорил «убедительно об обязанностях, которые налагают друг на друга большие и малые государства», приучая нас к мысли, что мы живем в «романтическую эпоху» (Энтони Льюис из «Вашингтон Пост» и целый сонм других авторов)15. С тех пор эти обязанности выполняются таким образом, что дают еще более «ошеломляющие свидетельства» «романтической эпохи», в которой мы жили все последнее десятилетие, и которая теперь, когда на Балканах достигнуты величественные высоты просвещения и цивилизации, выходит на новые величественные рубежи.
«Аргументированное объяснение» бомбардировок, данное Гавелом, вновь было принято на ура, хотя прежней пылкой реакции на его оду тем, кто ответственен за убийства диссидентов-интеллектуалов, не считая других подвигов, здесь не последовало. Обозревая более удаленную область инакомыслия, Энтони Льюис и здесь был движим и очарован тем аргументом, который «красноречиво выразил» Гавел и который устраняет последние сомнения в благородстве дела Вашингтона и «рубеже международных отношений», о котором оно свидетельствует16. Все прочие сомнения также были преодолены силой этой аргументации.
Мы можем пока оставить на будущее аргумент (предлагаемый Гавелом, повторяемый Льюисом и его подпевалами), согласно которому благородство этого дела доказывается тем фактом, что НАТО не имело на Балканах ни «территориальных помыслов», ни интереса к их природным ресурсам, — аргумент, который является поистине «ошеломляющим свидетельством» неспособности тех, кто его лелеет, понять подлинные причины военных вмешательств, как прошлых, так и настоящих.
В этот список входят и другие моральные лидеры, и среди них Элайя Уайсел, которому было поручено посетить лагеря беженцев в Македонии, — как сказали представители администрации Клинтона, для того, «чтобы сосредоточить внимание на нравственном аргументе, который считается лежащим в основе натовской кампании бомбардировок». Представитель американского посольства объяснил это следующим образом: «Если вы хотите, чтобы ваша моральная философия не пошатнулась, вам нужен такой человек, как Уайсел». В Косове идет «нравственная война», утверждал Уайсел: «Когда дьявол показывает свое лицо, вы не можете ждать, пока он станет еще сильнее. Вы должны вмешаться»17.
По крайней мере, в некоторых случаях Уайсел остался верен своему руководящему принципу, согласно которому даже перед лицом реально творящихся жестокостей, каковы бы ни были их масштабы, необходимо хранить молчание, если на них дается добро свыше. В этом он был абсолютно последователен. В частности, он сообщил израильской прессе, что его коллега, нобелевский лауреат, предоставил ему материалы (из той же израильской прессы) о решающей роли Израиля в совершении диких жестокостей в Гватемале в качестве поверенного США, поскольку прямое участие США в судьбе этой страны в тот момент было затруднено из-за контроля со стороны Конгресса и общественного мнения. Передавая данные материалы, коллега высказал предположение о том, что Уайсел мог бы использовать свой престиж и связи с тем, чтобы не дать «дьяволу стать еще сильнее» и творить уже самый настоящий геноцид. В ходе интервью в Израиле, отвечая на вопрос об этой встрече, Уайсел, как пишет корреспондент, «вздохнул» и сказал: «Обычно я отвечаю сразу, но что я мог ответить ему?». Дело не в том, что эти материалы могут оказаться сомнительными, — поскольку он сам признал, что это не так, а в том, что даже личная связь может выходить за границы субординации государственной власти и насилия, в которых предписано действовать «пророку из Нью-Йорка»18.
Верность закону молчания Уайсел хранил и ранее. Так, в 1982 году он отказался от поста председательствующего на Тель-Авивской (неправительственной) конференции по геноциду — по просьбе правительства, которое боялось рассердить своего турецкого союзника, включив в исторический обзор геноцид армян. Широко известный историк Холокоста Иегуда Бауэр впоследствии сообщил прессе, что он покинул конференцию, — этот шаг, как он впоследствии осознал, явился «очень серьезной ошибкой», — под давлением со стороны израильского министерства иностранных дел и после «телефонного звонка из Нью- Йорка от Элайи Уайсела, который настаивал, чтобы я не участвовал в ней»19. Так что теперь понятно, почему, когда началась война, «в Белый Дом была приглашена небольшая группа гостей, чтобы вместе с Элайей Уайселом, — [человеком, пережившим Холокост, и лауреатом Нобелевской премии, — обсудить первостепенные проблемы нового тысячелетия. Здесь, в этих стенах, где Когда-то дети Теодора Рузвельта весело резвились на своих пони, Клинтон слушал ученого из Бостонского Университета, который делал сообщение под названием „Опасности безразличия“, а затем вел разговор о связи нравственности и политики»20, — также, как в Гватемале, Ливане и на оккупированных территориях, то есть поистине повсюду, где в свете ранее рассмотренных нами прописных истин морали особенно четко проступают опасности безразличия. Нетрудно догадаться, что эти факты не стали главным предметом дискуссии, и все, что о них говорилось, не вышло за рамки того искусства, которое с большим мастерством практикуют одобренные «наверху» моралисты, чему есть масса готовых примеров.
