международных законов и торжественных обязательств приняло уже совершенно открытые формы и даже во всеуслышание констатировалось на Западе как «новый интернационализм», возвещающий прекрасную новую эру, уникальную в человеческой истории. Как мы уже говорили, в традиционных вотчинах цивилизованных государств эти достижения воспринимались по-разному, и по самым разным причинам становились поводами для волнения даже некоторых политических аналитиков ястребиного толка.
Окончание холодной войны дало возможность превзойти в цинизме даже Эчисона. Больше нет необходимости склонять голову перед мировым порядком, теперь такое послушание, по-видимому, вообще не в почете, так как цивилизованные государства делают все, что хотят, не заботясь о том, что могут напугать или оскорбить мировую общественность. Как совершенно ясно доказывают наши последние достижения, без международного законодательства можно обойтись, — хватит и менеджмента, основанного на собственных доктринах, чтобы «приукрасить наши позиции этосом, вытекающим из самых общих моральных принципов». Сильные мира сего могут организовать «новаторское, но оправданное расширение международных законов»3 в собственных интересах, скажем для «гуманитарной интервенции» в Косове при помощи бомб, но не для прекращения огромного потока смертоносного оружия, с которым можно проводить еще более беспощадные этнические чистки и государственный террор в пределах самого НАТО, не говоря уже о менее масштабных трагедиях. При условии, что «непопулярные идеи замалчиваются, а неудобные факты укрываются» — в духе, описанном Оруэллом в его (тоже замалчиваемых) наблюдениях о жизни свободных обществ, все это пройдет гладко. И будет носить название «рубежа в международных отношениях» до тех пор, пока «цивилизованные государства», которые идут за «идеалистическим Новым миром, призванным положить конец бесчеловечности», продолжают применять вооруженную силу там, «где это кажется им справедливым», — иначе говоря, создавать «правила игры», которые дают им «право вмешаться и силой заставить непокорных выполнить то, что „цивилизованные“ считают справедливым», неизменно «прикрываясь фиговым листком нравственной правоты», как это было еще в колониальную эру (Джильбоа).
С точки зрения цивилизованных государств, различия в интерпретации этих вещей отражают резкую грань, отделяющую их «нормальный мир» от мира отсталых народов, которым недоступны «западные концепции терпимости» и которые еще не преодолели «человеческой способности ко злу», к большому сожалению и тревоге цивилизованного мира.
В таком контексте едва ли стоит удивляться тому, что «сегодня международные законы в нашей стране чтят уже не так высоко, как ранее» после основания «Американского общества международного законодательства» в 1908 году. Или тому, что редактор ведущего профессионального журнала по международному законодательству должен предупреждать нас о «все более тревожном постоянстве» Вашингтона, когда он отказывается от исполнения своих договорных обязательств4.
Доминирующее сегодня отношение цивилизованных государств к институтам мирового порядка ярко проявилось и тогда, когда Югославия обратилась в Международный суд с иском против стран НАТО, апеллируя при этом к конвенции, запрещающей геноцид. Суд определил, что действия НАТО не подпадают под эту конвенцию, и счел, что «стороны должны действовать, исходя из своих обязательств согласно Хартии Организации Объединенных Наций», которая недвусмысленно запрещает бомбардировки; «выражаясь фигурально, бомбардировки нарушают международное законодательство», говорилось в «Нью-Йорк Таймс»5. Особенно интересным был ответ правительства США, которое и представило неопровержимый юридический аргумент, принятый судом, о том, что его действия не подпадают под юрисдикцию суда. США действительно ратифицировали Конвенцию о запрещении геноцида, но после долгих проволочек и с оговоркой, согласно которой в случае, если в этом обвиняют их самих, то для рассмотрения дела «необходимо особое согласие Соединенных Штатов»; и Соединенные Штаты отказываются дать свое «особое согласие», предусмотренное данной оговоркой. Правила Международного суда требуют, чтобы обе стороны признавали его юрисдикцию в данном конкретном деле, напомнил суду адвокат Джон Крук, однако США ратифицировали Конвенцию с тем условием, что ее действие фактически не будет распространяться на Соединенные Штаты. Quod erat demonstrandum6[2].
Можно только добавить, что сама эта оговорка распространяется достаточно широко. США ратифицируют лишь немногие законодательные конвенции, касающиеся прав человека и связанных с ними вопросов, и, даже подписывая эти немногие, они настаивают на таких условиях и оговорках, которые по сути делают подобные конвенции неприменимыми в отношении Соединенных Штатов7.
Любопытно было бы услышать хоть какие-нибудь объяснения от тех, кто отказывается соблюдать международные обязательства, и если бы честность и человечность котировались в нашем обществе как непререкаемые ценности, то эти объяснения не сходили бы с первых страниц газет и занимали бы видное место в школьных и университетских программах.
Люди, наделенные самой высокой властью, ясно дали понять, что международные законы и ведомства сегодня излишни, потому что они больше не следуют приказам Вашингтона, как раньше, в первые послевоенные годы, когда американская мощь довлела над всем миром. Когда Международный суд рассматривал дело о том, что он впоследствии осудил как «незаконное применение [Вашингтоном] силы» против Никарагуа, госсекретарь Джордж Шульц, известный в администрации Рейгана как «мистер Чистюля», высмеивал тех, кто отстаивает «такие утопические законодательные инструменты, как внешнее посредничество, Объединенные Нации и Международный суд, игнорируя сильный и властный элемент уравнения». Четко и откровенно, и ничуть не оригинально. Как объяснил юрисконсульт Государственного департамента Абрахам Соуфаер, нам больше «не приходится рассчитывать» на то, что члены ООН «будут разделять наши взгляды», и «большинство часто выступает против Соединенных Штатов по важным международным вопросам», поэтому мы должны «оставить за собой право решать», как нам действовать и какие вопросы подпадают «главным образом под собственную юрисдикцию Соединенных Штатов, область которой установлена Соединенными Штатами», — в данном случае вопрос о «незаконном применении [Вашингтоном] силы» против Никарагуа8.
Как хорошо абстрактно рассуждать о «новаторском, но оправданном расширении международных законов», которое дает право на «гуманитарную интервенцию», или предоставлять цивилизованным государствам возможность использовать силу оружия там, где «это кажется им справедливым». Но приходится признать и тот факт, что едва ли случайно государства, считающие себя цивилизованными, и государства, могущие делать то, что им заблагорассудится, оказываются одними и теми же государствами. И что в реальном мире они могут выбирать из двух вариантов:
1) Принять некоторый тип структуры мирового порядка, возможно, Хартию ООН, Международный суд и другие существующие институты, или что-нибудь лучшее, если таковое может быть создано и принято большинством;
2) Сильные мира сего действуют, как им будет угодно, рассчитывая заслужить тот вид хвалы и уважения, который является прерогативой силы.
В качестве предмета абстрактных дискуссий скорее подойдут другие, возможные миры, которые уместно обсуждать студентам старшекурсникам на семинарах по философии. Но реальный мир, по крайней мере на сегодня, определен в двух рассмотренных вариантах, — это мир, в котором должны приниматься решения, влияющие на судьбу человека.
Факт, что реальный выбор сводится к двум нашим вариантам, еще пятьдесят лет назад был признан Международным судом9: «Присвоение права на интервенцию суд может рассматривать только как выражение политики силы, подобной той, которая в прошлом приводила к самым серьезным нарушениям прав человека и для которой, при всем Несовершенстве международных организаций, не может быть места в международном законодательстве… По природе вещей, право на интервенцию сохранится за самыми влиятельными государствами, и оно легко может привести к нарушениям в отправлении самого правосудия».
Можно занять позицию «сознательного игнорирования» и не замечать «практики и обычаев», либо отказаться от них под каким-нибудь нелепым предлогом («смены курса», «холодной войны» или что-нибудь в этом роде). А можно отнестись к практике, обычаю и официальной доктрине всерьез, — так же как к реальной истории «гуманитарных интервенций», — пусть исходя из все тех же общепринятых норм, но хотя
