— А разве я когда-нибудь говорил, что нет?
— Да ты вообще об этом мало что говорил.
— И совершенно сознательно, дорогой Кролик: зачем портить такое путешествие деловыми разговорами? А сейчас самое время — или в Генуе, или нигде.
— На суше?
— Нет, на борту, завтра ночью. Можно и сегодня ночью, но лучше завтра, чтобы, если возникнут осложнения, мы смогли удрать первым утренним поездом. Когда корабль отчалит и фон Хойманна обнаружат мертвым или без сознания, мы будем уже далеко.
— Только не мертвым! — воскликнул я.
— Конечно-конечно, — заверил Раффлс. — В таком случае нам и удирать-то не надо будет, но если все же придется, то лучше действовать в тот день, когда отплывает корабль. Надеюсь, вообще к силе прибегать не станем: применять силу — значит расписываться в собственной полной некомпетентности. За все эти годы, что ты меня, Кролик, знаешь, сколько раз я прибегал к насилию? Пожалуй, ни разу; но всегда был готов убить противника, если бы до этого дошло.
Я поинтересовался у Раффлса, как он предполагает незамеченным пробраться в каюту фон Хойманна, и, хоть в нашей каюте с задернутыми шторами был полумрак, я заметил, что у него просветлело лицо.
— Лезь сюда, Кролик, на мою койку, и сам все увидишь.
Залезть-то я залез, но увидеть ничего не увидел. Раффлс протянул руку и постучал по вентилятору, своеобразной дверце на стене над кроватью, примерно восемнадцати дюймов в длину и вполовину меньше в ширину. Она открывалась внутрь вентиляционной шахты.
— Вот это, — сказал он, — дверь к нашему богатству. Можешь открыть ее, если хочешь, но много ты не увидишь: дверь широко не открывается, но если открутить пару винтов, все будет в порядке. Шахта, так сказать, не имеет дна — ты проходишь под ней каждый раз, когда идешь мыться, — а наверху упирается в световой люк на мостике. Поэтому надо действовать, пока мы будем стоять в Генуе, потому что в порту караул на мостике не выставляют. Вентилятор в каюте фон Хойманна расположен так же, как и у нас. Там тоже придется отвинтить пару винтов.
— А если кто-нибудь заглянет снизу?
— Весьма маловероятно, чтобы в это время кто-нибудь захотел это сделать, настолько маловероятно, что я думаю, можно рискнуть. Нет, я не могу пустить тебя туда покараулить. Самое главное — чтобы нас никто не видел, после того как мы уйдем спать. На верхней палубе караул несут юнги, вот они-то и должны быть нашими свидетелями. Черт возьми, это будет такая загадка, которой еще никто не загадывал!
— А если фон Хойманн расколется?
— Не расколется! Да у него и возможности такой не будет. Для крепкого сна он слишком много пьет, хлороформ же быстро действует даже на крепко спящего, ты и сам имел случай в этом убедиться, хоть, может, и не следует напоминать тебе… Фон Хойманн отключится, стоит мне только протянуть руку в его вентилятор. Мне придется перелезать прямо через него, Кролик, малыш!
— А мне?
— А ты передашь мне то, что потребуется, и будешь сторожить — на случай срыва, да и вообще будешь оказывать моральную поддержку, которая, получается, мне очень нужна. Это, конечно, роскошь, Кролик, но мне ужасно трудно обходиться без нее, с тех пор как ты стал паинькой!
Он сказал, что фон Хойманн наверняка спит с запертой дверью, которую, конечно, нужно будет отпереть и оставить открытой, и еще рассказал о некоторых способах, к которым придется прибегнуть, чтобы оставить ложный след во время поисков в каюте. Нет, Раффлс не предполагал, что поиски предстоят трудные. Жемчужину, скорее всего, фон Хойманн носит при себе, Раффлс, по сути, уже точно знал, как и где он ее прячет. Естественно, я спросил, откуда он все это знает, но от его ответа мне стало даже как-то неловко.
— Да это очень старая история, Кролик. Я уж и не помню, откуда она, уверен только, что из Евангелия. Невезучим героем был Самсон, а героиней — Далила[2].
И он так выразительно посмотрел на меня, что я ни на минуту не усомнился, что он имеет в виду.
— Так прекрасная австралийка выступает в роли Далилы? — спросил я.
— Совершенно безобидным, невинным образом.
— Это она узнала от него о его миссии?
— Да, я заставил его раскрыть все карты, и он ухватился за этот шанс, как я и надеялся. Он даже показал Эми жемчужину.
— Эми, ага, и она быстренько все тебе рассказала?
— Ничего подобного. Почему ты так решил? Мне стоило большого труда что-либо вытянуть из нее.
Тон, которым он это сказал, должен был бы меня насторожить, но я ни на чем не заострял внимания: наконец-то я понял причину его отчаянного флирта и теперь качал головой и размахивал руками, совершенно не замечая, что Раффлс хмурится.
— Ну и хитрец! — воскликнул я. — Теперь-то я все понял, ну и осел же я был!
— Был?
— Ну да, теперь-то я понял, что меня грызло всю неделю. Я просто не мог постичь, что ты нашел в этой девице. Мне и в голову не приходило, что она тоже часть игры.
— Так ты считаешь, что это только часть игры, и ничего больше?
— Старый греховодник — конечно, а как же иначе!
— А ты не знал, что она дочь богатого скваттера[3]?
— Ну, богатых женщин, готовых завтра же выйти за тебя замуж, хоть пруд пруди.
— А ты ни разу не допускал такой мысли, что мне вдруг захочется покончить с прошлым, начать новую жизнь и счастливо обосноваться где-нибудь в глуши?
— С твоим-то прошлым? Конечно, нет.
— Кролик! — оборвал меня Раффлс с такой яростью, что я весь сжался, ожидая удара.
Его не последовало.
— Ты думаешь, что мог бы начать новую жизнь? — отважился робко спросить я.
— Бог знает! — ответил он и ушел, оставив меня недоумевать по поводу его вида и тона, а главное, по поводу того, что причина, вызвавшая столь бурное негодование, казалась мне такой незначительной.
Из всех случаев взлома, которые я наблюдал в исполнении Раффлса, самым искусным и в то же время самым трудным был тот, который он осуществил между часом и двумя ночи во вторник на борту парохода «Улан», стоящего на якоре в Генуэзской гавани.
Операция прошла как по маслу. Все было предусмотрено и произошло именно так, как, по его словам, и должно было произойти. Внизу никого не было, на палубе — только юнги, мостик пустовал. В двадцать пять минут второго Раффлс, абсолютно голый, со склянкой, заткнутой ватой, в зубах и крохотной отверткой за ухом, проскользнул ногами вперед в вентиляционное отверстие над собственной койкой, а без девятнадцати минут два вернулся тем же путем — на этот раз сначала появилась голова с флаконом, все еще зажатым между зубами, в который была всунута вата, чтобы приглушить дребезжание предмета, похожего на крупную серую фасолину. Он открутил заклепки вентилятора фон Хойманна, открыл его, нашел жемчужину, выполз обратно и возвратился к себе в каюту. Что же касается фон Хойманна, то оказалось вполне достаточным положить сначала смоченную хлороформом ватку ему на усы, а когда у него открылся рот, вставить ее между зубами, после чего фон Хойманн не издал ни звука, даже когда Раффлс дважды перелезал через его ноги.
И вот она, награда — жемчужина размером с лесной орех, с нежным розоватым отливом, как ноготки настоящей леди. Когда все было позади, мы стали с восхищением разглядывать ее. Мы выпили в честь жемчужины виски с содовой, которое припасли накануне в предвкушении великой минуты. Даже в самых оптимистических ожиданиях мы не представляли такой торжественности момента. Все, что нам оставалось теперь сделать, — это спрятать жемчужину (Раффлс извлек ее из тайного хранилища) так, чтобы даже самый тщательный обыск не обнаружил ее и мы бы смогли спокойно вынести ее на берег в Неаполе; именно этим Раффлс и занимался, когда я укладывался спать. Сам бы я немедленно, в ту же ночь высадился бы в
