мне все, что нужно, лишь бы от меня избавиться. Терапия методом отвращения.
— Должна признаться, что, будь я менее крутой, Огден здорово бы меня напугал. Глядя на него, я представляла себе Кертиса, избитого до смерти бейсбольной битой.
Ковач задумался.
— По-твоему, Огден мог донимать Кертиса из-за его сексуальных пристрастий? А потом разделаться с ним за то, что он пожаловался на него в БВД? Но если бы подобная жалоба имела место, Огден никогда бы не участвовал в расследовании убийства Кертиса. Такое случается только в кино.
— Да, — вздохнула Лиска. — Вот если бы ты был Мелом Гибсоном, а я — Джоди Фостер, такое могло бы случиться.
— Мел Гибсон слишком низкорослый.
— Окей. Если бы ты был… Брюсом Уиллисом.
— Он тоже низкорослый и к тому же лысый.
— Тогда Аль Пачино.
— Он выглядит так, словно его привязали к грузовику и протащили по гравию.
Лиска закатила глаза:
— На тебя не угодишь! А как насчет Харрисона Форда?
— Он здорово постарел.
— Ты тоже, — напомнила Лиска и снова посмотрела на улицу. Она подпрыгивала, пытаясь согреться. На ней не было шляпы, и мочки ее ушей покраснели от холода. — Где же экспертная группа?
— Занята одной семейной трагедией, — ответил Ковач. — Представляешь, жене надоело, что муж в течение девяти лет насиловал ее, когда она отключалась по пьянке, и она прикончила его ловким ударам разбитой бутылки из-под водки.
— Вот это я понимаю! Настоящее убийство!
— Еще бы! Как бы то ни было, они скоро приедут.
— Тогда я пока сделаю снимки. — Лиска вернулась к машине взять камеру.
Согласно правилам, каждая насильственная смерть должна была подвергаться той же процедуре, что и убийство. Ковач вернулся в дом вместе с Лиской и начал делать заметки, стараясь не вспоминать, что жертва — его собственный наставник. Рутинная работа успокаивала. Лиска не отпускала мрачноватых шуток, которыми они обычно обменивались на месте находки трупа, чтобы снять напряжение. Какое-то время единственными звуками были щелчки и жужжание камеры, выплевывающей одно фото за другим. Когда звуки прекратились, Ковач оторвал взгляд от блокнота. Лиска во все глаза смотрела на него, присев на корточки перед телом Фэллона, словно ожидая ответа на вопрос, заданный телепатически.
— В чем дело? — спросил Ковач.
— Почему он въехал в ванную спиной?
— Что-что?
— Ванная очень узкая, не говоря уже о препятствиях в виде унитаза и раковины. Зачем понадобилось въезжать спиной и создавать себе лишние неудобства?
Ковач задумался над вопросом.
— Если бы Майк въехал лицом, тот, кто первым открыл бы дверь, сразу увидел бы его размозженный затылок. Может быть, Майк хотел сохранить остатки достоинства!
— Тебе не кажется, что в таком случае он бы напялил какую-нибудь одежду? Это бельишко не внушает особого почтения.
— Самоубийцы не всегда поступают благоразумно, — заметил Ковач. — Человека, всадившего себе в рот пулю 38-го калибра, нельзя считать пребывающим в здравом уме. Ты не хуже меня знаешь, что многие кончают с собой, сидя на стульчаке. Тебя не удивляет, что перед этим они не всегда спускают за собой воду?
Лиска не ответила. Ее внимание переключилось на тусклый виниловый пол, который был белым лет двадцать тому назад. Позади трупа на виниле краснела лужица крови, в которой плавали кусочки мозга, похожие на переваренные макароны. Впереди крови не было. Душевой занавес также был окровавлен, а дверь — нет. Таким образом, перед тем, кто хотел войти в ванную — или выйти из нее, — путь был чистым. Он мог не опасаться ступить ногой в алую лужу или оставить на окровавленной поверхности четкие отпечатки пальцев.
— Если бы Майк был миллиардером с молодой хорошенькой женой, я бы сказал, что ты напала на горячий след, Динь, — промолвил Ковач. — Но он был разочарованным старым инвалидом, только что потерявшим сына. Зачем кому-то его убивать? А кроме того, что ему самому оставалось в жизни? Майк не мог простить себе, что отрекся от Энди. Поэтому он въехал сюда в своем кресле и покончил с собой, позаботившись о том, чтобы никто из нас не мог наступить на его мозги.
Лиска направила “Полароид” на лежащий на полу револьвер 38-го калибра и сделала последний снимок.
— Это был его старый полицейский револьвер, — сказал Ковач. — Думаю, он хранил его в стенном шкафу в коробке из-под обуви — старые копы всегда держат там свое оружие. — Он усмехнулся. — Я — тоже, на случай, если тебе вдруг захочется отобрать его у меня. Все мы жалкие рабы привычек. — Ковач посмотрел на Фэллона. — Но некоторые из нас более жалкие, чем другие.
— Ты сам разговариваешь, как разочарованный старик, Коджак.
Лиска протянула ему снимки, и он спрятал их во внутренний карман пальто.
— Как я могу им не быть, если приходится постоянно смотреть на такое?
Из другой части дома послышался звук закрываемой входной двери. Ковач с облегчением отвернулся от трупа и направился в коридор.
— Наконец-то! — проворчал он — и застыл при виде Нила Фэллона, стоящего в проеме между гостиной и столовой.
Нил выглядел так, словно по нему проехались катком. Волосы были растрепаны, на правой скуле багровел синяк, губа разбита, коричневый костюм измят, как будто в нем спали, дешевый галстук съехал на сторону, а верхняя пуговица рубашки была расстегнута. Впрочем, застегнуть ее не удалось бы даже с помощью лебедки: очевидно, он купил рубашку, когда шея у него была похудее, и с тех пор не надевал ее.
Нил с шумом втянул в себя воздух. Его лицо покраснело от гнева.
— Господи, он даже это не мог предоставить мне! Я не могу даже отвезти его на эти чертовы похороны! Сукин сын нашел одного из своих…
— Майк умер, Нил, — прервал его Ковач. — Похоже, он застрелился. Я очень сожалею.
Несколько секунд Нил Фэллон молча смотрел на него, потом покачал головой:
— Вы настоящий ангел смерти, не так ли?
— Всего лишь вестник.
Фэллон повернулся лицом к двери, словно собираясь выйти, но остановился, сунув руки в карманы. Его — могучие плечи вздрагивали.
Ковач ждал, мечтая о еще одной сигарете и стакане виски. Он вспомнил о бутылке “Олд Кроу”, которую Нил вынес из своего сарая в тот день, когда Ковач сообщил ему о брате, и которую они выпили вдвоем,
глядя на замерзшее озеро. Казалось, с тех пор прошел целый год.
— Когда вы в последний раз говорили с Майком? — спросил Ковач, возвращаясь к рутинной процедуре.
— Вчера вечером. По телефону.
— В котором часу?
Фэллон разразился резким неприятным смехом.
— Ну и тип же вы. Ковач! Мои брат и отец умерли в течение недели, а вы уже подвергаете меня допросу третьей степени. За последние десять лет я видел старика не больше пяти раз, а вы думаете, что я мог убить его? Зачем мне это нужно?
— Я спрашиваю вас не поэтому. Но раз вы затронули эту тему, то должен выяснить для проформы, где вы были прошлой ночью между двенадцатью и четырьмя часами.
— Дома в постели.
— У вас есть жена или подруга, способные это подтвердить?
