Возвышение Сайласа Лэфема

— Господи! — воскликнула миссис Лэфем. — Что же мне делать, Пэн?

— Для меня — ничего, — сказала Пенелопа. — Я сама во всем разобралась. Сделай все, что можешь, для Айрин.

— Я не стану тебя винить, если ты хоть сегодня за него выйдешь.

— Мама!

— Нет, не стану. Ты поступала по-честному и имела на это право. Винить тут некого. Он вел себя как джентльмен; теперь-то я вижу, что он о ней и думать не думал, а только о тебе. Вот и выходи за него! И он имеет право, и ты.

— А как же Айрин? Обо мне говорить нечего. Я о себе сама позабочусь.

— Она еще ребенок. Все это она себе просто напридумывала. Это пройдет. Она не так чтобы всем сердцем…

— Нет, мама, всем сердцем. Это для нее вопрос всей жизни. И ты это знаешь.

— Да, верно, — сказала мать, точно именно это и доказывала, а не обратное.

— Если бы я могла отдать ей его, я бы отдала. Но не в моих это силах. — И она добавила с отчаянием: — И не в моих силах взять его себе!

— Что ж, — сказала миссис Лэфем. — Придется ей вынести это. Не знаю, чем все кончится. Но ей придется свою долю вынести. — Она встала и пошла к двери.

Пенелопа в ужасе кинулась за ней.

— Неужели ты идешь ей сказать? — И она схватила мать за плечи.

— Да, — сказала миссис Лэфем. — Если она взрослая женщина, то вынесет и женское горе.

— Не могу я тебя пустить к ней, — взмолилась девушка, пряча лицо на плече матери. — Не говори Айрин. Я боюсь тебя пустить. Как я взгляну ей в глаза?

— Ты ведь ничего плохого ей не сделала, Пэн, — сказала мать, успокаивая ее.

— Я хотела сделать! И, должно быть, что-то все-таки сделала. Это было сильнее меня. Я полюбила его с первого взгляда и, наверное, тоже старалась понравиться ему. Как ты думаешь, старалась? Нет, нет! Не говори Айрин! Подожди, мама! Да! Я и впрямь старалась его отбить! — крикнула она, подняв голову и глядя на мать своими большими глазами. — Да! Даже вчера! Вчера я впервые была с ним наедине, и теперь я понимаю, я-то хотела показаться ему хорошенькой — и забавной. Я не постаралась, чтобы он подумал о ней. Я знала, что нравлюсь ему, и старалась понравиться еще больше. Быть может, я могла бы помешать ему объясниться мне. Но когда я поняла, что он меня любит, я не смогла. Никогда до этого он не был только со мной и только для меня. Я ведь могла и совсем к нему не выйти, но мне хотелось его видеть; а когда мы оказались наедине, я, наверное, что-то такое делала, чтобы он догадался о моей любви. Ну вот, теперь ты скажешь Айрин? Я никогда не думала, что он меня любит, не ожидала этого. Но он мне нравился. Да, нравился! Скажи ей это. Или я сама скажу.

— Если бы можно было сказать ей, что он умер, — растерянно начала миссис Лэфем.

— Как легко бы было! — воскликнула девушка, издеваясь над самой собой. — Но для нее он хуже чем умер; и для меня тоже. Мама, я обдумывала все это миллион раз со всех возможных сторон и не вижу никакого выхода — только одно горе. Горе, и ничего другого тут не увидишь, смотри хоть всю жизнь. — Она снова рассмеялась, точно эта безвыходность забавляла ее. Потом кинулась в другую крайность — самоутверждение. — А ведь я имею на него право, а он на меня. Если он никогда не давал ей повода думать, что он любит ее, — а я знаю, что не давал, это все мы ей внушали, значит, он свободен, и я тоже свободна. Мы не можем сделать ее счастливой, как бы ни старались, так почему бы мне… Нет, не годится! До этого я уже доходила в своих рассуждениях! — Она снова засмеялась своим горьким смехом. — Теперь попробуй ты, мама!

— Я бы лучше сказала сперва отцу…

Пенелопа улыбнулась еще печальнее, чем смеялась.

— Конечно. Полковнику следует обо всем узнать. Эту беду я не могу держать про себя. Она, оказывается, касается очень многих.

Слыша ее обычную манеру говорить, мать почему-то ободрилась:

— Может, он что-нибудь надумает.

— О, я не сомневаюсь, что полковник решит, что делать.

— Очень-то не унывай. Все… все уладится.

— Это ты скажи Айрин, мама.

Миссис Лэфем взялась за дверную ручку; потом отпустила ее и взглянула на дочь, словно моля об утешении, которого сама не находила.

— Не смотри на меня, мама, — сказала Пенелопа, покачав головой. — Ты знаешь, даже если б Айрин умерла, так ничего и не узнав, я не считала бы, что все уладилось.

— Пэн!

— Я читала, что бывают случаи, когда девушка отказывается от любимого ради счастья другой девушки, которую тот не любит. Это можно сделать.

— Отец посчитает тебя дурой, — сказала миссис Лэфем, найдя прибежище в своем отвращении к подобному псевдогероизму. — Нет! Если отступаться, так пусть отступится та, которая одной себе причинит горе. Слишком много на свете бед и печалей, чтобы еще нарочно к ним добавлять.

Она открыла дверь. Но Пенелопа подбежала и загородила ей дорогу.

— Пусть Айрин не отступается.

— Об этом я спрошу твоего отца, — сказала мать. — А теперь выпусти меня.

— Не пускай сюда Айрин.

— Хорошо. Я скажу ей, что ты не спала всю ночь. Ложись, отдохни. Она еще тоже не вставала. И надо бы тебе позавтракать.

— Нет, дай мне поспать, если смогу. Я что-нибудь съем, когда проснусь. А не усну — спущусь вниз. Жизнь должна идти своим чередом, даже когда в доме покойник, а у нас лишь немногим хуже.

— Не говори глупостей! — сказала миссис Лэфем сердито и властно.

— Ну, немногим лучше, — кротко согласилась Пенелопа.

Миссис Лэфем попыталась что-то сказать и не смогла. Она вышла и открыла дверь в комнату Айрин. Девушка подняла с подушки сонную голову.

— Не беспокой сестру, Айрин, когда встанешь. Она плохо спала…

— Тише, не говори ничего! Умираю, до того спать хочется! — ответила Айрин. — Иди, мама. Я ее не разбужу. — Она уткнула лицо в подушку и натянула на голову одеяло.

Мать медленно закрыла дверь и сошла вниз, едва передвигая ноги, так она была растерянна. Раньше она бы непременно попыталась понять, за что постигла ее эта кара. Теперь она не верила, что страдания безвинных были ниспосланы им за ее грехи; она бессознательно уходила от этого жестокого и эгоистичного толкования тайны потерь и страданий. Она понимала, что обеим ее дочерям, равно, хоть и по-разному для нее любимым и дорогим, неотвратимо суждено страдать, и не могла винить ни одну из них; не могла винить и того, кто причинил эти страдания; он был столь же безвинен; и хотя в первые минуты сердце ее ожесточилось против него, она все же смогла остаться к нему справедлива. Когда-то этой женщине было привычно искать истину в трудах, и она трудилась. Но проклятие богатства в том и состоит, что оно отстраняет нас от труда и преграждает нам этот путь к надежде и душевному здоровью. В доме, где теперь все делалось за нее, у нее не было работы, которая спасла бы от отчаяния. Придя в свою комнату, она села, уронила на колени руки, — прежде столь неутомимые и нужные, — и попыталась все обдумать. Она никогда не слыхала о роке, который слал бедствия и невинному и виновному, прежде чем люди стали верить, будто беды и печали посылаются им в наказание; но в простоте своей она признала понятие античного рока, когда сказала себе вслух: «Тут не иначе как нечистый вмешался». Как ни поверни, она не видела, как избежать горя, которое уже настигло Пенелопу и ее самое и настигнет Айрин и отца. Подумав о муже, она вздрогнула, представив себе, с какой силой оно отзовется в его могучей натуре. Она боялась этого, боялась и еще худшего — того, на что могут толкнуть его гордость и честолюбие. Этот страх, но также и естественный порыв, с которым женщины бегут к мужу во всякий трудный час, заставили ее почувствовать, что она должна посоветоваться с ним, не дожидаясь вечера. Стоило ей представить себе, как неверно он может понять случившееся, и ей почудилось, будто ему все уже известно и надо спешить удержать его от