оно нуждалось скорее в творческом подходе, нежели в зубрежке, и процесс создания нового языка мог оказаться интересным. Никакая новость не бывает хороша или плоха настолько, насколько кажется поначалу. Так или иначе, ему ничего не оставалось кроме как продолжать, как бы он ни сокрушался по поводу того факта, что вся его «удача» свелась к необходимости учить придурка.
Однако в течение нескольких следующих дней Коолхаус начал пересматривать свое мнение. На протяжении всей своей жизни Саймон был почти полностью предоставлен самому себе, не имел ни малейшего понятия о дисциплине, никогда не ведал над собой контроля, не получал никакого систематического образования и воспитания. Коолхаус вскоре понял, что сможет успешно учить Саймона благодаря двум обстоятельствам: его страху и преклонению перед Кейлом и отчаянному желанию найти общий язык с окружающими, которое возникло после того, как он почувствовал, сколь исключительное удовольствие заключено в таком общении, пусть даже на примитивном уровне, какой способен был обеспечить ограниченный беззвучный язык Искупителей. Сочетание этих факторов делало Саймона куда более перспективным учеником, чем могло показаться на первый взгляд, и они очень быстро продвигались вперед, несмотря на то, что процесс обучения по меньшей мере дважды вдень прерывался приступами раздражения, вызванными тем, что Саймон порой не мог понять, чего от него хочет Коолхаус.
Когда такой приступ случился в первый раз, встревоженный Коолхаус послал за Кейлом. Тот быстро привел Саймона в чувство, пригрозив задать ему хорошую трепку, если он будет себя плохо вести. Саймон, который после случая с зашиванием раны верил, что Кейл может все, быстро присмирел. Кейл разыграл спектакль передачи Коолхаусу всех полномочий чинить ужасную, хотя и непонятно какую именно расправу, и инцидент оказался исчерпанным. Коолхаус продолжил учить, а Саймон, которому кроме всего прочего очень хотелось угодить Кейлу, — учиться. Коолхаусу было велено ни при каких условиях никому не рассказывать, чем он занимается, а относительно его присутствия был пущен слух, будто он — временный телохранитель Саймона.
Не имея понятия о более амбициозных планах Кейла в отношении ее брата, Арбелла Лебединая Шея прекрасно видела, как много Кейл делает для него в настоящий момент. В Святилище игры были запрещены, любая игра считалась грехом. Самое большее, во что разрешалось «играть» послушникам, это учебное упражнение: две команды, разделенные линией, которую строго-настрого запрещалось пересекать, старались поразить противника кожаным мешком на веревке. Если вам это кажется безобидной забавой, то знайте, что кожаный мешок был набит большими камнями. Серьезные травмы случались сплошь и рядом; смертельные исходы были редки, но тоже не исключены. Видя, что от праздной жизни в Мемфисе мышцы у их троицы начали становиться дряблыми, Кейл возродил игру, правда, мешок набивался не камнями, а песком. По-прежнему представляя собой сугубо тренировочное упражнение, это занятие стало казаться им на удивление забавным, поскольку больше не грозило увечьями, и, предаваясь ему, они часто хохотали от удовольствия. В отсутствие четвертого игрока они позволили Саймону присоединиться к ним. Он был неуклюж и не обладал грацией других Матерацци, но полон такой бесшабашной энергии и энтузиазма, что постоянно сам себе причинял боль. Однако, судя по всему, его это не огорчало. Мальчики так шумели, хохотали и подшучивали над ошибками и неловкостью друг друга, что звуки игры не могли не достигать слуха Арбеллы. Часто, стоя у окна, выходящего в сад, она наблюдала, как ее брат веселится, играет и впервые с удовольствием живет собственной жизнью.
И это тоже глубоко проникало ей в душу — конечно, наряду со странной властью, которую обретал над ней Кейл: ей нравилась его мощная мускулатура и даже запах пота, выступавшего на коже, когда он бегал, метал, догонял и при этом смеялся.
Однажды после часового отсутствия Кейла Арбелла велела Рибе привести его. Пока она тщательно прихорашивалась в спальне, чтобы выглядеть небрежно красивой, Кейл ждал в гостиной. Поскольку ему впервые представилась возможность остаться одному и спокойно осмотреться, он начал систематически изучать все вокруг, от книг на столе до ковров и огромного портрета супружеской четы, доминировавшего над всем, что находилось в комнате. Его-то он пристально и разглядывал, когда вошла Арбелла и, остановившись у него за спиной, сказала:
— Это мой прадед со своей второй женой. Из-за них разразился грандиозный скандал, потому что они были по-настоящему влюблены друг в друга.
Кейл хотел было спросить, почему именно их портрет она повесила у себя в гостиной, но Арбелла поспешно сменила тему:
— Я хотела поблагодарить тебя за все, что ты сделал для Саймона, — произнесла она застенчиво и мягко.
Кейл не ответил, потому что не знал, что сказать, — ведь впервые с момента их встречи предмет его смущенного обожания говорил с ним так ласково, — и потому, что был наповал сражен любовью.
— Я имею в виду, что видела сегодня, как вы играете в свою игру. Саймон был так счастлив, что есть люди, с которыми… — она чуть было не сказала «он может поиграть», но сообразила, что этот юноша, который был способен и на жестокость, и на доброту, может неправильно ее понять, — которые к нему по- дружески расположены, — закончила она после заминки. — Я чрезвычайно тебе признательна.
Кейлу очень понравилась ее интонация.
— Не за что, — ответил он. — Саймон быстро все схватывает, если ему объяснить. Мы сделаем из него железного… — Уже произнося это, он понял, что говорит не совсем то, что нужно, и добавил: — Я хотел сказать: мы научим его, как постоять за себя.
— Но вы не собираетесь учить его чему-то слишком опасному? — всполошилась Арбелла.
— Мы не будем учить его убивать, если тебя это беспокоит.
— Прости, — сказала она, удрученная тем, что снова обидела его. — Я не хотела показаться грубой.
Но Кейл уже не был так болезненно чувствителен по отношению к ней, поскольку видел значительное потепление с ее стороны.
— Да нет, все в порядке. Ты прости, что я был так обидчив. ИдрисПукке всегда напоминает мне, что я всего лишь хулиган и должен следить за своим поведением, когда общаюсь с воспитанными людьми.
— Да неужели он прямо так и говорит? — рассмеялась она.
— Конечно. Он не слишком церемонится со мной, когда речь заходит о моей чувствительной стороне.
— А она у тебя есть?
— Не знаю. Думаешь, хорошо ее иметь?
— Думаю, прекрасно.
— Ну, тогда я постараюсь, хотя не знаю как. Может, ты могла бы меня одергивать, когда я веду себя как хулиган?
— Боюсь, мне будет слишком страшно, — ответила она, томно моргая.
Он расхохотался:
— Знаю, все думают, что я не более добродушен, чем хорек, но больше я не собираюсь никого убивать только за то, что меня назвали головорезом.
— О, в тебе так много хорошего, — сказала она, продолжая трепетать ресницами.
— Но все равно я головорез?
— Вот, опять ты становишься излишне обидчивым.
— Знаешь, вот ты меня отчитала, и я никого не буду убивать, и вообще буду стараться стать лучше.
Она улыбнулась, он засмеялся в ответ и сделал еще один шаг в самую глубину ее смятенного сердца.
Кляйст учил Саймона и Коолхауса оперять стрелы гусиными перьями. После третьей неудачной попытки Саймон так разъярился, что сломал стрелу и швырнул обломки через всю комнату. Кляйст спокойно посмотрел на него и знаком велел Коолхаусу перевести:
— Еще раз так сделаешь, Саймон, и я тебе заеду сапогом прямо в дупу.
— В дупу? — переспросил Коолхаус, желая показать, сколь омерзительна ему любая грубость, даже непонятная.
— Ты ведь очень умный, вот и разберись, что это значит.
— Угадай, что я нашел внизу, в подвале? — сказал Смутный Генри, входя в комнату с таким видом,
