драконами, помнил ту вспышку молнии, которая расколола сосну… Виндия рассказала, с каким трудом ей удалось вызвать его из куска янтаря и дать живое тело. И все же…
Иногда что-то, неуловимым дуновением коснувшись — обрывком запаха, далеким звуком, неожиданным блеском куска позолоты, — вызывало мучительное ощущение потери. И Гянтар замирал в надежде поймать ускользающую нить призрачного напоминания о чем-то, то ли забытом, то ли незнаемом.
У него не было снов. Иногда, впрочем, что-то похожее на сновидения подступалось к нему ночью, но, еще не успев разобрать — что же это было? — он просыпался и видел перед собой большие внимательные глаза Виндии.
— Что, милый, — спрашивала она, — тебя что-то потревожило?
— Нет, — отвечал он, успокаиваясь, прижимался к ее гибкому телу и засыпал.
Вот эти проблески в его полностью обновленном сознании, слабые искры, которые невозможно погасить до конца, это было единственным, что беспокоило Виндию. Все остальное шло как нельзя лучше.
Виндии было известно, что Крива, увлекшись разорением Польши, посылает туда дружину за дружиной и ему не до таких мелочей, как сгинувший где-то на косе славянин и жившая там же, в Паустре, мятежная вайделотка. А узнать ему о переменах в мире барстуков было не от кого, поскольку не занятые в Тависке карлики залегли в спячку. Того же единственного, кто так стремился к золотой шапке короля и дружбе с Кривой, настигла страшная смерть. В самом начале зимы к нему в нору забралась гигантская гадюка и сожрала его со всеми домочадцами. Гадюка напомнила барстукам самые жуткие саги о временах драконов и Анге[87] и уползла, не тронув больше ни одного жилища. Старейшиной Самбии стал Гунтавт, и Виндия с этого момента была уверена, что до весны, пока не кончится спячка карликов, никому из людей не станут известны ее планы. Нет, она не собиралась объявлять войну пруссам, слишком хорошо понимая, чем это может кончиться. Но весной, когда тысячи карликов наводнят Самбию, заперев Криву в его логове, Виндия предъявит Ульмигании короля Гянтара — великого воина божественного происхождения, ее сына и мужа. Короля, достойного править священными землями белых великанов, чтобы возродить былое величие страны.
Она слишком многого лишилась, связав себя с человеком, но теперь не жалела об этом. Чего стоит бессмертие, если приходится влачить его в пустыне? Теперь Виндия была смертна и не знала своего часа, но у нее оставалось Знание, и она могла его употребить.
Время шло. Слякоть сменялась морозами, а их, в свою очередь, сдувал морской ветер. Потом он слабел, и холод вновь сковывал землю.
Прусские витинги ненадолго появлялись в своих деревнях, лечили раны, делили добычу и снова уходили на юг. Гянтар занимался в Тависке с барстуками в кожаных охотничьих шапочках воинскими искусствами. Виндия, не спуская с него глаз, обдумывала планы, величия которых пока никому не дано было знать.
Так прошла зима.
Напряглись на деревьях почки, зазвенели, радуясь высокому солнцу, синицы, барстуки все чаще открывали входы в норы, проветривая жилища. Их жены и дети прогуливались по лесу, выискивая свежую поросль кислицы. Под корой деревьев быстрее начали двигаться соки, а в жилах тварей беспокойнее бурлила кровь. До собрания Совета старейшин оставалось меньше месяца. И вдруг, поддавшись общему весеннему нетерпению, Виндия резко изменила своим планам, решив поторопить события.
Глава 16
Верховному Жрецу нужно было очень мало времени для сна. Обычно он ложился за полночь, а вставал с малиновками. Христиан Оливский как достойное оценил это качество, ибо и сам не привык долго тешить сном тело и предпочитал посвящать время молитвам.
Несостоявшийся епископ и Крива бок о бок сидели на бревнышке у подножия Ромовы и наслаждались трелями зарянок и горихвосток, празднующих приход весны.
Два дня назад Христиан напросился к Жрецу погостить, и тот милостиво разрешил ему посетить главное прусское святилище. Одни боги знают, чем руководствовался Крива, допуская христианского священника в место, которое мог видеть не каждый прусс, но своего он, похоже, добился. Христиан Оливский был потрясен величием языческого алтаря. В воспоминаниях он подробно описывает и гигантский вечнозеленый дуб за пурпурным пологом, и обиталища трех богов в его ветвях, и даже самих Перкуна, Потримпа и Пикола, якобы одновременно взглянувших на него огненными очами.
Теперь, оправившись от первых впечатлений, Христиан чинно размышлял о преимуществах и недостатках этой веры. Высказывать что-либо вслух он не собирался, помня, как легко здесь вырывают сердце у живого человека. Зима, проведенная в Пруссии, полностью перевернула его представления об этой стране. Он уже понимал, что проповеди тут не произведут впечатления. Обвинять пруссов в идолопоклонничестве смешно: у них, оказывается, вовсе нет никаких идолов. Убеждать, что их три бога хуже, чем один христианский, — глупо. Нужно очень хорошо знать народ, который собираешься в чем-то убедить. Вот что понял Христиан Оливский за зиму. И чем больше он приглядывался к пруссам, тем яснее обнаруживалась скудость его познаний о них. Он давно перестал проповедовать и посвятил все время наблюдениям и запискам, которые делал соком бузины на кусочках холста.
Христиана распирало от любопытства, и он о многом хотел бы спросить Верховного Жреца, но больше помалкивал, интересуясь мелочами.
— Как зовется у вас эта птица? — спрашивал, к примеру, Христиан, указывая на дятла, пристроившегося к сухой березе.
— Женикс, — лениво отвечал Крива.
— Очень интересно… — говорил Христиан. — А есть ли у вас в Пруссии, уважаемый Жрец, большие города?
И Крива, хоть и не резво, но охотно рассказывал о деревнях и городищах, о том, кто и как там живет.
Они сидели, поглядывали на снующих в еще голом лесу птичек и белок и беседовали.
— Наши храмы, — говорил Христиан, — высокие, с каменными стенами. А вот у вас, насколько я заметил, прямо в лесу, ничем не скрытые. Это отчего?
Крива не ответил, Христиан подумал было, что чем-то оскорбил его, и искательно заглянул в лицо Жрецу. Но тот, вытянув бритую голову на старой морщинистой шее, прислушивался. Рот его приоткрылся, и Христиан подумал, что лицо этого язычника напоминает морду хищного зверя. Ему даже показалось, что тот рычит. Но нет, не показалось — Крива действительно оскалился и рычал, вглядываясь в заросли орешника. Христиан посмотрел в ту же сторону — и обомлел.
Оттуда ползло что-то, что можно было бы назвать змеей, если б не невероятные размеры. Она была толщиной с хорошее бревно, а длину ее невозможно было разобрать. Хвост скрывался еще в кустах, тогда как голова была уже в нескольких шагах от священников. На блестящей спине отчетливо виднелся черный зигзагообразный рисунок.
Христиан почувствовал острые режущие спазмы в мочевом пузыре. Змея подняла голову, напоминавшую ведро, и посмотрела на него равнодушными стеклянными глазами.
— Матка бозка! — сказал Христиан и обернулся к Криве. Тут его ждало не меньшее потрясение.
Крива стоял на четвереньках, весь в рыжей вздыбленной шерсти, и только морда его еще походила на человечье лицо. Впрочем, только одно мгновение. В следующее она стала мордой огромного пса с оскаленной пастью.
Пес подобрался и прыгнул, норовя вцепиться гадюке сверху позади головы. Но, видно, шкура была толстой — клыки пса скользнули, а сам он отлетел в сторону. Вслед метнулась, блеснув длинными зубами, и голова змеи. Пес извернулся и, избежав укуса, сам вцепился ей в шею снизу. И хотя пластины там были широкими, как на рыцарском панцире, каким-то образом псу удавалось удержаться на них, пока змея, мотая головой и вздымая с гулким звуком гигантские кольца, пробовала скинуть его. Наконец ей это удалось, и пес
