нее дети? С Иоганной ему было хорошо. С Региной он так никогда себя не чувствовал. Виттенбек, конечно, допускал, что теплые воспоминания об Иоганне сохранились у него только потому, что она была первой женщиной, которую он узнал. А первые годы их жизни с Региной были заполнены учебой. Долгое время они вообще жили отдельно, во многом были вынуждены себе отказывать, многое откладывали на потом, собственно, никогда по-настоящему не принадлежали друг другу. Вот обещание никогда не отказываться от любимой работы, которое они дали еще во время учебы, оба соблюдали честно. Однако с годами их привязанность к работе становилась все крепче, а привязанность друг к другу слабела. Каждый замыкался в собственном маленьком мирке, который почти не соприкасался с миром другого.
Всего того, что обычно связывает мужчину и женщину в длительной совместной жизни, для них не существовало, постоянной духовной и физической близости между ними не было. Когда жена болела, Виттенбек ни разу не присел на ее кровать, чтобы поговорить с ней, посочувствовать, ни разу не положил ладонь на ее разгоряченный лоб. Он не помогал ей развешивать выстиранное белье, не входил в кухню, когда она готовила еду. Этого, как и многого другого, он никогда не делал. Иногда, приезжая домой, он намеревался поговорить обо всем с Региной. Пока он находился в дороге, разговор этот казался ему делом простым, однако стоило ему попасть домой, как он сразу же начинал колебаться, предчувствуя, что разговора по душам все равно не получится: слишком много времени прошло.
Он никого не винил в своей семейной неустроенности, не обвинял ни армию, ни условия, хотя хорошо понимал, что его жизнь с Региной была бы совершенно иной, если бы он не был офицером. Конечно, все зависело от него самого, а он не справился с обстоятельствами, как сумели это сделать другие…
— Теа рисует карандашом и пером, но все ее рисунки обычно так и остаются незаконченными — она быстро утрачивает интерес к ним. Но в то же время на ее рисунках все понятно и узнаваемо: цветы, голуби, скамейки, деревья, дома. Возможно, она потому и не заканчивает их, что все понятно и так… Охотнее всего она рисует детей, это, пожалуй, единственное, что она делает с удовольствием. Она умеет схватить в них самое главное. Она знает, как разговаривать с детьми, и умеет их успокоить, когда они плачут.
…Виттенбек лежал на животе перед детской железной дорогой и выполнял команды, которые отдавал сын, стоя напротив него на коленях. Новенькая железная дорога с вагончиками и локомотивом, выкрашенным в желтый и красный цвета, которую Виттенбек купил Акселю, действовала безотказно. Паровоз выезжал из депо, прицеплял к себе вагоны и медленно подкатывал к вокзалу, затем отходил от него и, постепенно набирая скорость, шел дальше.
Кто-то позвонил у входной двери. Виттенбек услышал голос Регины. Жена говорила так тихо, что невозможно было что-либо разобрать. Потом раздался голос какого-то мужчины. Аксель быстро вскочил и понесся с громким криком:
— Дядя Клаус! Дядя Клаус!
Некоторое время ничего не было слышно, кроме шума игрушечного поезда, который тащился по рельсам. Виттенбек перевел стрелку, и длинный состав пошел по другому пути. Тогда Виттенбек пустил и второй состав — товарный, но только в обратном направлении. Товарняк быстро набрал скорость. Составы шли в разных направлениях, однако по одному пути. Виттенбек ждал, что они сейчас столкнутся, хотя знал, что для игрушечной дороги это означало бы катастрофу. И она произошла… На крутом повороте последний вагон товарного состава сошел с рельсов и, сделав рывок, коснулся локомотива пассажирского поезда. Посыпались искры, запахло горелой резиной, и Виттенбек выключил ток.
Аксель подбежал к отцу. Он был бледен и молчал, уставившись на столкнувшиеся вагончики. А потом вдруг начал всхлипывать, его тельце мелко вздрагивало.
Испугавшись за сына, Виттенбек прижал его к себе и попытался успокоить. Однако Аксель продолжал плакать и вырывался из рук отца. Наконец оттолкнув его от себя, мальчуган схватил паровозик и, прижав к груди, закричал:
— Мой паровозик сломался! Дядюшка Клаус, он сломал мой паровозик!
Но дяди Клауса уже не было. На пороге комнаты показалась Регина. Аксель бросился к матери, и она принялась утешать его:
— Успокойся, маленький. После обеда мы пойдем на телевизионную башню. Дядюшка Клаус купил три билета, он возьмет нас с собой. Все будет хорошо. А паровозик твой мы отдадим в ремонт… Все будет хорошо…
После небольшой паузы унтер-офицер продолжал свой рассказ:
— Вскоре меня призвали в армию. Было это в мае. Выбрав свободный вечер, я отправился попрощаться с Теа. Она показалась мне какой-то грустной, неразговорчивой, не такой, как всегда. Провожая меня до дверей, она прошептала: «Ты знаешь, я советовалась с врачами. Я могу иметь детей… Я хочу ребенка…»
В палатке стало тихо.
В это время зазвонил телефон. Дежурный попросил майора Виттенбека и доложил, что на огневой позиции задержана машина с офицером и шофером.
Виттенбек на миг задумался, а затем приказал:
— Пусть ждут!
Дежурный с кем-то переговорил, а затем сказал майору, что задержанные промокли до нитки. С дороги они съехали и угодили прямо в болото. А офицер, полковник, спрашивал о майоре.
— Его фамилия Кристиан? — поинтересовался майор.
— Нет, его фамилия Шанц.
На огневой позиции было темно, и только на просеке, где стояли одинокая палатка и походные кухни, можно было различить несколько световых пятен. Как только дежурный произнес по телефону фамилию задержанного, майор сразу вспомнил о Фридерике и лишь потом подумал о полковнике, который совсем не походил на дочь. В лице Фридерики не было острых линий, как не было и ничего тяжелого или грубоватого. Она и в жизни была такой, как на фотографии в стенгазете. На лице застыло радостное выражение любопытства без тени разочарования или настороженности. С годами она, конечно, изменилась, но отнюдь не в худшую сторону: она стала взрослее и ярче. Чтобы отгадать характер Фридерики, Виттенбеку понадобился бы целый альбом с ее фотокарточками, а приходилось довольствоваться половинкой фото, которую он ухитрился сорвать.
Каждый раз, когда выдавалась свободная минута, майор доставал из кармана обрывок фотографии и смотрел на него. Иногда это случалось в палатке, иногда на огневой позиции, а порой во время марша, прямо в машине. Он запомнил каждую черточку на лице девушки, кажется, навсегда.
После обеда, когда солдатам предоставлялся короткий отдых, майор не спеша обходил батареи, чтобы убедиться, что его артиллеристы обеспечены всем необходимым. Кое с кем из солдат он заговаривал: одного хвалил, другого слегка журил, третьему отвечал на вопросы, а четвертого сам о чем-то спрашивал. Во время этого обхода майор видел солдат и офицеров, которые писали письма. Им он в душе по-доброму завидовал, так как связь солдата или офицера с домом, поддерживаемая с помощью писем, очень много значит.
Все, кто писал домой или любимым, одним своим видом напоминали Виттенбеку о том, чего именно ему не хватало. Люди, оказавшиеся в его положении, на войне обычно бывают храбрыми до самопожертвования, потому что все, что им дорого, они носят с собой — и любовь, и ненависть, и радость, и горе. И все это у них обычно связано с жизнью подразделения и части, в которой они служат, а своих солдат они воспринимают как частичку самого себя. И если такому человеку вдруг приходится расставаться с ними, то это оборачивается для него настоящей трагедией. Он может оказаться в положении безродного, гонимого, не способного надолго задержаться на одном месте.
Вот с таким чувством всеми забытого и никому не нужного человека и обходил майор Виттенбек в тот день позиции своего дивизиона. Кому он мог написать? Накануне учений он побывал в недельном отпуске и за все это время только в первый вечер молча обнял жену. Но что это было за объятие? А потом он заговорил об обещанной ему квартире и о совместной жизни в военном городке. Но мог ли Виттенбек не рассказать ей об этом, если он приехал в отпуск?!
В воскресенье, после обеда, Регина вместе с Акселем и своим коллегой Клаусом Готеманом собралась совершить экскурсию на телевизионную башню. Выглянув в окно, Виттенбек увидел «вартбург» Готемана.
