летчиков: интересовался, каково положение у немцев с горючим. Немцы переживали тогда большие трудности с горючим, но пленные старались бодро отвечать на этот вопрос и заявляли, что не встречают никаких затруднений, получают горючее в нужном количестве и нужного качества, и авиационное, и танковое, и автомобильное. Но теперь по документам, опубликованным самими немцами, известно, что к тому времени они уже переживали чувствительные затруднения с горючим, хотя горючее у них, конечно, имелось. Вызвали меня в Москву. Я прилетел туда в феврале или, может быть, в конце января 1943 года. Сталин встретил меня хорошо. Настроение у него было уже другое. Он выпрямился, распрямил свою спину. Это был не тот человек, которого я видел в начале войны. Меня он встретил словами: 'Ну, мы все-таки приняли решение освободить Еременко от командования войсками Южного фронта'. Отвечаю: 'Ну, что ж, раз приняли решение, значит, приняли. Ничего не поделаешь. Но я считаю, что этого не следовало бы делать'. 'Нет, он сам просил'.
И прочел мне телеграмму, в которой Еременко обращался к Сталину с просьбой освободить его от командования войсками этого фронта и предоставить ему возможность полечиться. Сталин продолжал: 'Он сам просит, и мы удовлетворили его просьбу'. Я: 'Мне понятна его просьба. Он сильно нуждается в отдыхе и лечении. У него, действительно, болит нога, он хромает и не так подвижен, как хотел бы, как это нужно было бы командующему. А он человек подвижный. Но здесь кроется и его обида: он не может ее перенести, так как считает, что обида нанесена ему лично, поскольку его лишили возможности торжествовать победу при разгроме вражеских войск в Сталинграде. Это наш, Сталинградский фронт выстоял, а слава перейдет к другому командующему, то есть Рокоссовскому'. 'Рокоссовский уже принял командование Донским фронтом, Еременко же мы освободили', - сказал Сталин с каким-то даже озлоблением. Почему он так обозлился и проявлял такую нетерпимость, я не знаю. Мне трудно было определить это, а ждать от Сталина искренности было невозможно. Сталин вновь ко мне: 'Кого назначим новым командующим?'. 'Я не знаю, кого Вы считаете необходимым назначить командующим'. - 'Нет, вы должны назвать'. - 'Мне трудно назвать командующего. Командующий войсками фронта - это такая величина, которая относится к компетенции Ставки'. 'Нет, вы скажите', - опять нажимает он, и упорно нажимает.
Из всех командующих армиями, которые имелись у нас на фронте, самым подготовленным, который мог справиться с этим делом, был Малиновский. Но Малиновского я не решался назвать. На Малиновского вешали тогда всех собак: Малиновский сдал Ростов, у Малиновского член Военного совета, его друг и приятель Ларин, написал записку сомнительного политического содержания, закончив ее словами: 'Да здравствует Ленин!', и застрелился. Я уже говорил, как обыгрывал эту записку Щербаков. А Щербаков - тут как тут. Он вьюном вертелся перед Сталиным, угодливо подбрасывал и 'растолковывал' ему все вопросы. По существу, ярил Сталина. Это меня очень возмущало. Людей, которые будут позднее знакомиться с моими записками, я просил бы учесть этот факт. Может быть, это моя слабость. Но это обстоятельство вызвало у меня чувство негодования. Возможно, я слишком чувствительно переживал линию Щербакова, но она была несправедлива. Хотя она была направлена против Малиновского, но больше била по моему авторитету. Я ведь хорошо характеризовал Малиновского Сталину, и вдруг, оказывается, Малиновский чуть ли не враг. Ну, что же делать? Люди, окружавшие Сталина, меньше заботились о государстве, чем о себе. Да и Сталин сформулировал свою роль как роль создателя Красной Армии. А какой он создатель? Он такой же ее создатель, как я - химик. Но Сталин тогда, как говорится, и казнил, и миловал. Он все мог сделать. Порою даже окружение Сталина негодовало, фыркало и плевалось, но ничего нельзя было поделать. Так было! В конце концов Сталин вынудил меня назвать кандидата в командующие из числа руководителей Южного фронта. И я говорю: 'Конечно, Малиновский. Вы его знаете, и я его знаю'. - 'Малиновский? Вы называете Малиновского?' 'Да, я называю Малиновского'. 'Хорошо! Утверждаю Малиновского!'. И к Молотову: 'Пишите!'.
Молотов сейчас же взялся за блокнот и карандаш, а Сталин продиктовал приказ о назначении командующим войсками Южного фронта Малиновского[156]. Потом зашла речь обо мне. Когда мы находились в Сталинграде. а противник наседал на нас и выжимал из Сталинграда, Сталин в те месяцы чувствовал, что Сталинград может быть нами потерян. И отношение его ко мне резко колебалось в зависимости от положения дел на нашем фронте, да и вообще на фронте в целом. Тогда же противник предпринял активные действия и на Северном Кавказе. Если рассмотреть соотношение сил врага и наших сил под Сталинградом и на Северном Кавказе, то не могло быть даже сравнения: на Северном Кавказе наше преобладание было значительным. Помню, Бодин [157] говорил тогда: 'Удивительно, почему так плохо ведут себя наши войска на Северном Кавказе? Ведь соотношение сил такое-то. Разведка свидетельствует, что у противника имеются такие-то силы, а у нас такие-то. И все-таки враг продвигается вперед'. Мнение Бодина я ценил очень высоко. Это был талантливый и грамотный военачальник, я уже упоминал об этом.
Но на Кавказе был Берия. Сталин абсолютно доверял Берии, и Берия тоже мог влиять на Сталина. Так что там все было объяснимо, поскольку конкретного соотношения сил на том или другом участке фронта в целом Сталин никогда, по-моему, в деталях не знал. Он жил тем, что доложит ему Генеральный штаб. Это, конечно, правильно. Но как Главком он должен был бы и сам вникать в вопросы соотношения сил, изучать их и взвешивать. Это доступно человеку, даже не имеющему военного образования. Взвесить соотношение сил - это вопрос арифметики. Он доступен каждому разумному человеку, а Сталин был очень разумный человек. Сталин мне тогда сказал: 'Мы считаем необходимым освободить вас от обязанностей члена Военного совета Южного фронта и назначить членом Военного совета Воронежского фронта. Воронежский фронт продвигается по территории Украины, и вам надо быть там. Вам бы надо и заняться вопросами восстановления Украины'. Я удивился, но сказал: 'Это Ваше дело, товарищ Сталин. Если нужно, пойду туда, куда пошлют'. Это меня поразило еще и потому, что, когда мы находились под Сталинградом и я как-то тоже приехал в Москву, Сталин сказал мне: 'Вам не следует больше заниматься вопросами Украины'. А занимались мы тогда партизанами. Начальником штаба партизанского движения на Украине был генерал Строкач[158]. Он рассматривал все оперативные вопросы и докладывал мне. Вместе мы принимали необходимые решения и давали указания партизанам.
Сталин тогда сказал: 'Этими вопросами теперь будет заниматься Корниец, а вы русский человек, не украинец'. Говорю: 'Да, я русский, не украинец'. В душе же я просто возмущался. Он ведь знал, что я русский, когда посылал меня раньше на Украину. Я просил его не посылать меня, учитывая, что я русский. Тогда он сказал мне: 'Украиной руководил Косиор, поляк, а чем русский хуже поляка?'. Я отвечал: 'Косиор - поляк, но поляк только по происхождению. Он вырос, воспитывался и работал в подполье на Украине. Это был украинский поляк, украинец польской национальности'. От себя добавлю, что он прекрасно знал украинскую культуру и был признанным руководителем Компартии Украины. Теперь же Сталин начал рассказывать, на мой взгляд, в оскорбительном тоне, как он вызвал Корнийца[159] и давал ему такое задание: 'Вот начали освобождать Украину. Выясните потребности и составьте список того, что вам будет нужно для Украины'. Корниец выдвинул свои просьбы, попросил какую-то мизерную чепуху. А Сталин издевался теперь над ним: 'Человек совершенно не представляет, с какими нуждами встретится, когда приступит к руководству делом. Поэтому вы и будете членом Военного совета на этом направлении, возьмете потом на себя организацию правительства и руководство теми районами Украины, которые освобождает Красная Армия. А пока что, раз мы освободили от должности Еременко и назначаем по вашему предложению Малиновского, вам придется вернуться к Малиновскому. Там вы должны ни на шаг не отходить от него, следить за ним и проверять его действия'.
Так он говорил мне, и когда застрелился Ларин. Требовал, чтобы я все время был при Малиновском. Для усиления нашего фронта и пополнения его войск к нам был прислан генерал Ротмистров, который командовал танковым корпусом. Он поддерживал тогда своими танками наступление на Котельниковский. Котельниковский был освобожден. С Василевским (Василевский тоже прилетел к нам) мы и ездили тогда к Ротмистрову, знакомились с положением дел. Наше положение было уже очень устойчивым, а настроение приподнятым, бодрым: Манштейн сломлен, мы уверенно продвигаемся вперед. Войска Южного фронта продвинулись в те дни до станицы Мартыновской. Хотел бы сейчас сказать несколько хороших слов о Ротмистрове, Главном маршале бронетанковых войск. Потом он стал начальником Военной академии бронетанковых войск[160]. Начну тоже с зимы 1943 года. Когда мы начали контрнаступление, у нас 'больным зубом' являлась станица Верхне-Чирская. Или Нижне-Чирская, сейчас точно не помню. Там был Чирский мост[161], я проезжал по нему и разговаривал с нашими мостовиками, которые работали над его восстановлением. Это была поистине
