дядюшки Геринга прочно сидит на свинге.
–
–
Тут, наконец, вышел оркестр и начались танцы. То есть началась какая-то общая танцевальная оргия. При первых же звуках почти все повскакивали со своих мест, словно боясь не успеть оттанцевать все, что им сегодня полагалось. Похоже было на дикий фокстрот с большой долей импровизации, если можно было так назвать эти почти акробатические номера. Танцевали в основном парами, но иногда и встав в кружок, порой с одной партнершей было сразу двое. В самом центре друг с другом танцевала парочка парней, причем у каждого из них во рту было по две папиросы.
– Содом, – покачал головой Георг.
Хьюберт опаздывал. Он эту музыку не жаловал, особенно ее немецкую инкарнацию.
– Лени, ну как тебе все это? – Эрик был самым счастливым. То, как тут выглядели берлинские девушки, и главное, как они двигались, его крайне возбуждало.
– Мне нравится! Особенно ритм. Знаешь, ведь многие немецкие оркестры играют совершенно без всякого понятия о нем. Для них ритм – так, формальность, рамки. Монотонное движение дирижерской палочки.
– А что, ритм – он и есть ритм.
– Эрик, ритм лежит в основе всего: и музыки, и фильма, и жизни! Важно, как его чувствовать и чем мерить. Вам он, кстати, тоже открывает все двери, когда вы в свою нирвану погружаетесь.
– Именно поэтому я за него и отвечаю, – Эрик яростно застучал ладонями по столу.
Лени улыбнулась.
– Нет, дружок. На свете есть другой Ответственный за ритм. Нужно лишь всегда слышать, как бьется его большое сердце. И быть с ним вместе.
– Что-то Бобби наш сегодня молчит, – Эрик посмотрел на Вальтера. – Или, хочешь, сегодня мы будем звать тебя Билли? Тут у всех вымышленные имена. Для Лени я рекомендовал бы Блэки, Микки или Кока.
– Лени, а почему тебя зовут Лени? Это твое настоящее имя? – вдруг спросил Макс.
– По паспорту я Хелена-Берта-Амелия. Но меня всю жизнь зовут Лени. Может, потому, что моя бабушка из России. Мою тетю, например, зовут Оля.
– Если все и дальше так пойдет, тебе придется все-таки стать Хеленой.
– А что случилось? – удивилась Лени.
– Ты ведь сидишь в своей норе и ничего не видишь. Эти вечеринки, – Макс обвел глазами клуб, – наверняка скоро прикроют.
Внезапно он стал серьезен и закурил.
– Я вижу, как с каждым днем режим все больше и больше дает волю своей звериной сути. У меня лично давно есть понимание, что рейх создан для насилия и нацию последовательно начинают организовывать в этом направлении. Неужели вы этого не чувствуете?
Все в этот момент чувствовали явно что-то другое.
– Готовьтесь, нам многое предстоит увидеть, – Макс вздохнул. – Черного, Лени, с каждым днем будет больше. Черные принцы в опереточных мундирах с серебристыми галунами становятся не безобидной берлинской декорацией. Они уже по-настоящему ухватили власть.
– Макс, у тебя паранойя, – сказал Вальтер.
– Паранойя не у меня. И к тому же я не дебил, чтоб со мной говорить тем языком, на котором вещает «Народный радиоприемник 301».[18]
– У тебя есть право его не слушать.
– Зигги! Шахт подал в отставку! Ты хоть понимаешь, что начинается! За ним стоял весь Рур, ведь он договаривался и с Сити, и с Уолл-стрит. Теперь для Германии один путь – изоляция. И война.
– Какая война, что ты мелешь!! Из-за чего? Всего-навсего уволился этот профессор с внешностью из комиксов. Вор твой Шахт. Он в слугах у Монтегю Норманна![19]
– Шахт был единственный там, наверху, кто постоянно предостерегал Гитлера о том, что любой незначительный конфликт втянет мир в войну. Так говорят. И пока он рулил экономикой, можно было еще на что-то надеяться.
– Говорят, Макс, многое.
– Зигги, это еще не все. Ты хоть знаешь, что в ноябре Гитлер проводил секретное совещание с главными редакторами
– Ну и что? Эти хоть еще пишут по-человечески, только их и можно читать.
Макс достал какую-то бумажку.
– Гитлер им признался, что лишь «обстоятельства заставляли его в течение десятилетий говорить только о мире», – стал зачитывать он. – «И лишь только подчеркивая волю немцев к миру», он мог «завоевывать пядь за пядью для немецкого народа свободу и давать ему оружие, необходимое для следующего шага». – Макс поднял вверх указательный палец. – Теперь самое интересное: «И теперь подобная пропаганда мира имеет нежелательные стороны – в умах людей может закрепиться, что нынешний режим решил сохранить мир при любых обстоятельствах».
– А что, разве не так? – встревожился Эрик.
– Твой дорогой Гитлер, – Макс почему-то посмотрел на Лени, – сказал, что теперь необходимо «перенастроить народ». И без спешки объяснить ему, что есть вещи, которые, «если их нельзя добиться мирными средствами, должны быть достигнуты силой».
Все замолчали.
– Петушок докукарекается. Недолго ему осталось. Рейхсвер его уже приговорил, – отстучал свои послания Георг, – там это и не особо скрывают теперь, говорят почти в открытую.
– А мне не нравится, что вокруг Берлина выросли эти ужасные казармы, – сказал Эрик. – К чему это все? Еще год назад их ведь не было!
– Дорогой мой, заводы уже производят по пятьсот истребителей в месяц и столько же бомбардировщиков. Нужно же где-то жить тем, кто их делает, – Георг заговорил с ним, как учитель. – В этом году я был на выставке в Автомобильном салоне: на каждые пять военных грузовиков у нас теперь приходится один гражданский автомобиль.
Появился Хьюберт.
– О, я, кажется, пропускаю самое интересное!
– Парни, вас послушать – с ума сойдешь, – нахмурилась Лени. – Здесь самое место, чтоб о политике спорить!
– Идите тогда с Зигги потанцуйте, – Эрик уже выбирал себе жертву на танцполе. – Он места себе не находит целый вечер.
Столики вокруг стояли почти пустые – весь клуб ходил ходуном под зажигательную свинг-обработку «Хорста Весселя». Это была еще одна причина популярности оркестра Тедди Штауфера в Германии. Помимо совсем уже выходящих из-под контроля танцевальных пируэтов, весь зал еще и пел хором. Эффект был неожиданный.
– Танцевальная версия неплохо звучит, – заметил Хьюберт. – Значительно лучше оригинала.
– Ты наверняка за всю свою жизнь не видел столько девичьих трусов, – сочувственно сказал Макс.
– Плесень, – хмуро поставил всему увиденному диагноз Георг.
– В следующий раз можно сходить в отель «Император», – Эрик был доволен реакцией друзей на происходящее. – Там вообще с ума сойдете. Представьте – мужчина в два центнера весом за барабанами, в самом центре сцены, управляет своим оркестром, который скромно сидит по бокам, и при этом сей пончик без конца выбегает вперед, совершая воздушные прыжки и садясь на шпагат. У него и прозвище смешное –
– А как его зовут? – поинтересовалась Лени.
– Курт Видман. Но он хочет взять себе псевдоним Билли Блэкмор. У него есть один номер, под который можно любую соблазнить. Называется
