Юбка

насмешки заорганизованной молодежи из HJ – Hitler-Jugend, но чаще и с большей любовью представлялись как Swing Kids. Приветствовали друг друга Swing Heil! а при встрече на улицах в качестве пароля насвистывали первые нотки из заранее оговоренных джазовых стандартов. Парни, соответственно, были Swing-Boy, девушки – Swing-Girl или Swing-Puppe,[12] а самые сексуальные из них получали титул Jazz- Katze.[13] Свободная любовь здесь приветствовалась, видимо, поэтому инициатива провести вечер среди этой экзотики принад лежала Эрику. Он и рассказал Лени о новой моде, пока они ждали друзей на улице.

Эпидемия началась в Гамбурге. Там, в портовом городе, новая власть была традиционно слаба, вот и пошло-поехало. Сначала возникло кафе Heinze, где танцевали только свинг, потом, почти каждый месяц, на свет стали появляться экзотические «Черчилль-Клаб» или «Энтони-Свингерс» – английские политики неожиданно становились модным атрибутом. При любой погоде Swing Kids носили большие зонты, это был величественный и непременный артобъект, а все потому, что такой зонт был у британского министра Энтони Идена. Из накладного кармана пальто должна была непременно торчать иностранная газета.

Их постоянно высмеивали в прессе, рисовали карикатуры и писали фельетоны, называли жаргонными словечками Schwurf[14] или Tangobubis – при определенных обстоятельствах им приходилось маскироваться под танцоров старомодного танго.

Важнее танцев для них была только музыка. Владельцы патефонов составляли особую касту, они регулярно встречались где-нибудь в центре и обменивались новыми пластинками с настоящим свингом, как американского, так и европейского происхождения.

Оркестры Европы в начале тридцатых взяли за образец американский джаз и стали развивать его на свой вкус: музыка, на взгляд Лени, получалась не такая сладкая и ритмически более акцентированная. Все чаще и чаще она звучала по радио и в кино, выходя за рамки остромодного направления – помимо немногочисленных детей свинга под нее стала танцевать нормальная немецкая молодежь. Видя ее растущую популярность и помня, что у истоков жанра стоят еврей Гудман и негр Армстронг, доктор тем не менее поначалу распорядился никоим образом джаз не запрещать. «Задавим пропагандой!» – пообещал он. Появились плакаты с чернокожими музыкантами, похожими на обезьян, у которых, ко всему прочему, были желтые шестиконечные звезды на пиджаках, а музыке присвоили, недолго думая, статус дегенеративной. Но борьба шла вяло, даже когда джаз вроде как официально запретили в 1935 году. Публика все равно хотела слышать эту музыку по радио и в кино, и все продолжалось по-прежнему.

Кульминацией стала Олимпиада в Берлине. Джаз хлынул потоком – и родной, и заграничный, в столице укрепила позиции свингующая молодежь, тут доктор, видимо, по-настоящему испугался и изменил свою спокойную политику в этом вопросе.

Но было уже поздно. Как понять – джаз это или «современная немецкая музыка танцевального стиля»? Проверяющие из проми сходили с ума, тогда было решено выносить решения по расовому признаку. Если композитор или исполнитель еврей/негр, стало быть, эту музыку следует исключить.[15]

Но тут под угрозой оказался репертуар – все самое лучшее было написано как раз не арийцами. Тогда в ход пошел официальный плагиат – излюбленным трюком в обход цензуры стали менять английские названия на немецкие. Tiger Rag становился Schwarze Panther,[16] а из еврейской песни Joseph! Joseph! получалась отличная композиция Sie will nicht Blumen und Schokoladen.[17]

Еще одним поводом прийти сегодня в этот клуб было выступление оркестра Тедди Штауфера. Лени о нем много слышала, он часто выступал в Потсдаме, где располагались студии UFA – город охотно распахнул свои танцзалы перед свингом, по праву считаясь еще одним рассадником этого зла. Но с музыкой оркестра она была знакома только по записям, звучащим на радио.

У входа, над толпой, висела огромная афиша: Taddy Staufer und seine Original Taddies – с нарисованным жизнерадостным саксофонистом.

– Странное название у его оркестра, – заметила Лени.

– Да они швейцарцы, родом из Берна. А там на гербе города как раз медведь. Вот и стали «настоящими медведями». Они тут еще с Олимпиады. Приехали на гастроли да все никак уехать не могут, чешут по стране, как дрессированные мишки. Имеют успех.

– Хороши на сцене?

– Не то слово. Работают в стиле Бенни Гудмана, а когда под рукой нет оригинала, хорошая копия тоже душу греет. Грампластинки с их записями, кстати, ценятся даже у самой передовой части свингующей молодежи. Конкурируют с самим идолом.

– А кто это?

– Британский трубач Нат Гонелла. Его джаз-банда называется Nat Gonella and his Georgians.

– А у него что, музыканты грузины? Или он сам оттуда?

– Да нет, просто был у него шлягер Georgia in my Mind, вот он два года назад, когда свой коллектив создавал, и решил – зачем добру пропадать, пусть успех и дальше кормит.

Наконец подъехали Макс с Георгом на своем грохочущем коне, и они все прошли внутрь, где Вальтер уже сумел занять столик.

Танцзал был огромный, вошли уже человек триста, а народ все тянулся. Столики стояли вдоль стен, освобождая большую площадку для танцев. На высокой сцене уже подготовили оркестровые пульты с нотами, а в глубине таинственно поблескивали барабаны в серебристую искорку.

Лени чувствовала себя не совсем уютно. Почти все вокруг – в основном, молодежь до двадцати пяти лет – выглядели весьма странным образом.

У многих парней были длинные волосы, у некоторых сантиметров тридцать, не меньше, они смазывали их бриллиантином, а может, и сахарным сиропом, зачесывая назад. Приветствовались длинные, почти до колен, широкие пиджаки и такие же широкие брюки.

Девушки, все как одна, были ярко накрашены, что нацистской моде явно противоречило: для губ они почему-то выбирали одинаковый оттенок – cyclamen lila, на глаза наносили густые тени, а вот для ногтей цвет, видимо, не имел такого серьезного значения, лишь бы был поярче. Многие курили, картинно держа в руках длинные мундштуки. Часть из них были одеты в платья из самых дорогих берлинских магазинов, другие, судя по всему, находили себе наряды на блошином рынке на Ноллендорфплац. Но все без исключения платья и юбки были коротко обрезаны, и большинство имело телесный цвет.

Эрик подготовился как следует, хотя и выглядел слегка по-другому: белые брюки, бабочка и френч в стиле репортера из США. На некоторых мужчинах Лени увидела приблизительно такую же одежду.

– Эрик, ты что, убил американского журналиста? – поинтересовался Макс. – И глазки у тебя что-то подозрительно бегают.

– Да для его глазок сегодня праздник, – Георг огляделся вокруг. – Боюсь, что для его тела это будет праздник труда.

– Вы ничего не понимаете, – улыбнулся Эрик, – так одеваются настоящие столичные дети свинга. У каждого города свои причуды на этот счет. В Гамбурге, например, носят темные пальто с белыми кашне и синие рубашки-поло с желтыми воротниками. В Ганновере, наоборот, – белые пыльники и широкополые шляпы. Пиджаки, как и везде, длинные, но двубортные, и лацканы широкие. Самые странные во Франкфурте, там вообще галифе с белыми свитерами, и обязательно почему-то должна быть цепочка от часов.

– Эрик, мы тебя, похоже, теряем, – серьезно сказал Георг.

Лени стало немного полегче – в зал вошла большая группа молодых офицеров люфтваффе в голубых мундирах.

– А вот и они, – улыбнулся Эрик, поймав ее взгляд. – В берлинском округе почти вся летная молодежь