Далее советоваться оказалось не о чем, разговор не клеился. Оставалось ждать новостей. Время тянулось нестерпимо медленно.
Около половины третьего ночи, за полчаса до назначенного срока, сидевшего в углу зала за маленьким столиком Олега Александровича Трояновского, помощника отца по международным делам, вызвали к телефону. Из Вашингтона звонил Добрынин. Олег Александрович еще разговаривал с Вашингтоном, когда позвонили из МИДа, из приемной Громыко, и сообщили, что советник-посланник США в Москве Ричард Дэвис только что передал срочное письмо отцу. Трояновский попросил зачитать текст. Дежурный читал не спеша, стараясь не упустить ни слова. Ничего нового к сообщению Добрынина послание не добавило, это было все то же предстоящее выступление Кеннеди по американскому телевидению. Отсутствовал Трояновский долго, казалось, целую вечность. Наконец он вернулся, держа в руках кипу торопливо исписанных листов.
— Что там? Читайте, — натянуто улыбнулся отец.
Трояновский, запинаясь, то и дело останавливаясь, чтобы свериться со своими записями, зачитал ныне известное всем заявление президента Кеннеди. У присутствующих в зале оно вызвало чувство облегчения: не война. За эти часы томительного ожидания, когда в голову лезли самые мрачные предположения, блокада представлялась чем-то вроде избавления. Конечно, только в первые минуты. По словам Трояновского, отец воспринял сообщение спокойно. Некоторое недоумение у присутствующих вызвал термин «карантин». Ни Кузнецов, ни Малиновский не смогли объяснить, что же он означает на деле. Не вызывало сомнения одно — нам угрожают.
К этому времени из МИДа доставили оригинал американского письма. Отец попросил Трояновского зачитать его, возможно, в телефонных перезвонах затерялись какие-либо важные детали. Когда помощник замолчал, отец, окинув взглядом присутствующих, предложил безотлагательно опубликовать наше ответное заявление, продемонстрировав решимость на силу ответить силой, предупредить, что у нас ядерный кулак не слабее американского.
Здесь снова приходится вспомнить о Пеньковском. По его информации, переданной в США, наш кулак оказывался много слабее. Правда, тут действует иная математика: двух десятков ракет, имеющихся у нас в наличии, хватило бы, чтобы разрушить десяток американских городов. Посчитает ли американский президент такую плату за устранение ракет с Кубы приемлемой?
Отец продиктовал текст ответного письма Кеннеди, по ходу дела внося изменения в обговоренное ранее заявление Советского правительства. Помощники отправились приводить его, что называется, в божеский вид. Присутствующие возобновили обсуждение. Собственно обсуждать оказалось особенно нечего, — подтвердили команду военным на повышение боевой готовности, договорились о телеграмме Кастро, подтвердили директиву Зорину, уточнили еще кое-какие детали (я к ним вернусь по мере повествования).
До рассвета еще оставалось время. Чтобы не терять его даром, заслушали информацию Секретаря ЦК Демичева о поездке в Германскую Демократическую Республику и переговорах с Вальтером Ульбрихтом.[85] На этом все мыслимые темы исчерпались. Отец предложил прерваться, собраться завтра утром в 10 часов. Настала пора расходиться, но отец медлил, что-то его еще беспокоило.
— Давайте задержимся здесь до утра, — наконец проговорил он, — иностранные корреспонденты и разведчики наверняка крутятся поблизости от Кремля. Не стоит демонстрировать свою нервозность, пусть думают, что мы спокойно спим в своих постелях.
Возражений не последовало. Отец ушел в свой кабинет, там ему уже готовили постель в комнате отдыха, на диване. Заместители председателя Совета министров оказались в привилегированном положении, их кабинеты располагались по соседству. Остальным пришлось коротать ночь на стульях в зале заседаний.
Вокруг ночного заседания в Кремле за последующие годы накопилось немало легенд. Рассказывали их в основном люди, там не присутствовавшие. Я не хочу тратить время на пересказ, да и рекламировать, мягко говоря, фантазеров не моя задача. Упомяну только об одном из них, тогдашнем Председателе КГБ Владимире Семичастном. На ночное заседание в Кремль его, в отличие от Малиновского, Кузнецова и даже генерала Иванова, не позвали, и он чувствовал себя уязвленным. Через много лет он «вспомнил», что Хрущев якобы «запаниковал, на заседании Президиума ЦК в ночь с 22-го на 23-е октября с совершенно серьезным лицом трагически произнес: 'Все. Дело Ленина проиграно!'».[86]
Его слова не заслуживали бы комментариев, если бы их не начали цитировать в серьезных исторических книжках. Семичастный — не свидетель, повторяю: в ту ночь в Кремле он отсутствовал, а судя по приведенным выше цитатам из документов, обстановка на заседании Президиума никак не походила на панику. И что, собственно, погибло? Для такого пессимистического заявления вообще не имелось никаких оснований, никто не предполагал, что появление наших ракет на Кубе американцы воспримут спокойно, не начнут скандалить. Они и начали, а члены Президиума ЦК решали, что противопоставить им в ответ. И никакой трагедии. И ничего не проиграно. Речь шла о том, как выиграть, а не проиграть.
К тому же, чисто психологически отец не мог произнести подобных слов. Что-то очень похожее прозвучало из уст Сталина, который, осознав масштабы катастрофы в июне 1941 года, впал в депрессию, сказал: «Все погибло, дело Ленина мы просрали», уехал на дачу и бросил страну на произвол судьбы, не появлялся на людях целую неделю.
Отца там не было, он воевал на фронте. Об этом после войны ему рассказали по отдельности Берия и Микоян. Первый — уснастив смачными деталями, второй — осторожно, с оглядкой.
Отец многократно и при различных обстоятельствах пересказывал эту историю, возмущался: по его мнению, ответственный лидер так поступать не имел права — а потому он мог сказать что угодно, только не повторить сталинскую фразу. Семичастный безусловно был наслышан об этой истории, и то ли у него в мозгу перепуталось, то ли он переврал все умышленно.
Теперь давайте вернемся в Кремль.
Утром все выглядели помятыми, невыспавшимися. Помощники зачитали отредактированные тексты ответа Кеннеди и постановления Совета министров. Текст постановления остался практически неизмененным. А вот письмо Кеннеди, внося поправку за поправкой, отец фактически начал передиктовывать заново. То и дело вставляли замечания и другие участники совещания. Решил внести свою лепту и Василий Васильевич Кузнецов. Смысл его предложений сводился к тому, что в ответ на американский нажим на Кубе нам следует ответить тем же в Берлине. Кузнецов почти не сомневался в одобрении отца, но тот отреагировал неожиданно резко.
— Попридержите подобные советы при себе, — грубо отрезал он. — Мы из одной авантюры не знаем, как выбраться, а вы нас в другую втягиваете.
Отец явно не желал нагнетать напряженность.
Василий Васильевич обиделся, естественно про себя, но обиду свою затаил. Только после 1964 года, когда обстановка переменилась, он «по секрету» рассказал своему мидовскому приятелю Георгию Корниенко, что Хрущев, вместо того чтобы поддержать его инициативу, «наклал в штаны». Оба они, скрытые, а затем открытые сталинисты, отца не любили и не упускали случая пройтись по нему к месту и не к месту. Хлесткое выражение стало кочевать из книги в книгу, авторы привязывали его по своему усмотрению к тем обстоятельствам, которые представлялись им более подходящими.
Я не знаю, насколько в тот момент, когда разгорался кризис вокруг Кубы, к месту было «дергать американского кота за берлинский хвост». Мне кажется, что это не проявление трусости, а нормальная осторожность, если хотите — государственная мудрость. Впрочем, после драки, когда все прояснилось, храбрецами становятся многие.
Наконец с письмом покончили. Время уже подходило к обеду. Ответ президенту США договорились переслать через посольство. Заявление же правительства и командования войск Варшавского договора отправили на радио. В 4 часа дня его зачитал Юрий Левитан.
«В Совете министров Союза Советских Социалистических Республик. В связи с провокационными действиями правительства США и агрессивными намерениями американских вооруженных сил 23 октября 1962 года в Кремле советское правительство заслушало министра обороны СССР маршала Советского Союза
