Пока же в суете повседневных забот отец готовился к своему первому международному экзамену. На июль назначили встречу глав государств и правительств четырех держав. Впервые после Потсдама.
Формирование советской делегации вызвало определенные трудности. Отец не скрывал своего желания отправиться в Женеву. В те дни все его помыслы крутились вокруг предстоящего совещания. Он постоянно заводил разговоры на тему встречи.
Причин тут можно назвать несколько. Основная — проблема разделения власти. Борьбы за власть, если вам угодно. После отставки Маленкова отец стал центральной фигурой в Президиуме ЦК. И Булганин, и новый министр обороны, легендарный Жуков, и даже упрямый Молотов, по крайней мере внешне, признали его лидерство. Упустить первую на его веку, как общесоюзного государственного деятеля, встречу руководителей великих держав отец просто не мог себе позволить.
Рачительный хозяин беспокоился и по другому поводу: как бы там без него чего не напутали, не наобещали лишнего. Хотя Маленкова, легко поддающегося постороннему влиянию, сменили на более стойкого, как считал отец, Булганина, но и за ним нужен глаз да глаз. Отец опасался, что он может проглядеть, не проявить бдительности, опрометчиво кивнуть, согласиться, не разобравшись в политической, классовой сущности вопроса. Правда, министр иностранных дел Молотов, чье участие в переговорах не подвергалось сомнению, прославился более чем стойкостью, его неуступчивость стала притчей во языцех во всем западном мире. Но Молотов Молотовым, а свой глаз не помешает.
Чисто человеческое любопытство играло не последнюю роль. Отец никогда еще не посещал Западную Европу, и вообще, его опыт зарубежных вояжей ограничивался парой поездок в страны народной демократии и визитом в дружественный Китай. Поездку инкогнито, под именем генерала Петренко, по оккупированным районам Германии и Австрии сразу после войны с целью отбора оборудования для поставки на Украину в счет репараций трудно считать визитом.
При формировании делегации отец играл ключевую роль, так что включить себя не представляло труда. У других членов Президиума ЦК его кандидатура не вызывала ни малейших сомнений. Так в чем же дело? Камнем преткновения стало отсутствие у него соответствующего случаю государственного статуса. Это потом все в мире упростилось и руководители западных стран при встрече с Генеральным секретарем ЦК КПСС перестали интересоваться его остальными титулами, достаточно того, что собеседник обладал реальной властью.
Тогда все обстояло иначе. Нельзя сказать, что с коммунистами просто не общались, война разрушила стереотипы 1930-х годов, но форму соблюдали четко: Председатель Совета министров, хотя он и член Президиума ЦК, — одно, а просто Первый секретарь ЦК — совсем другое. Могли, как считал отец, и не отнестись к нему с должным вниманием. К проявлению формальных, протокольных знаков уважения он относился с болезненной мнительностью. Ему все казалось, что западные руководители только и ищут повод, чтобы унизить представителей социалистического государства. И он к тому имел определенные основания.
Так что вопрос, включать ему себя в состав делегации или нет, разросся в серьезную проблему. Выручил Молотов, он нашел выход: отец носит титул члена Президиума Верховного Совета, вот он и примет участие в переговорах как представитель высшей законодательной власти нашей страны. Отец ухватился за спасительную идею, нельзя сказать, что она его привела в восторг, но выбирать не приходилось.
Дома он нам сообщил: товарищи решили — его присутствие в делегации необходимо, и рассказал, как придумали обойти формальные препятствия. Отец заметно повеселел, хотя на фоне Председателя Совета министров, министра иностранных дел, министра обороны его титул представлялся не самым респектабельным. В разговорах он не впрямую, а так, вскользь, все возвращался к больной теме, обкатывал ее с разных сторон, примеривался.
Булганин ранее тоже не часто выбирался за рубеж. Сразу возникала масса проблем, связанных с протоколом: во что одеваться, как здороваться, какими вилками пользоваться и многое другое. Отец не стеснялся задавать вопросы, главным экспертом по этикету стал Молотов.
Представители Министерства иностранных дел заикнулись даже о фраках. Я представил себе отца во фраке и не смог сдержать улыбки, уж больно они не сочетались. Отец, видимо, думал о том же. Он стал рассказывать о поездке Микояна в 30-е годы в Америку, вспомнил, как потешались тогда над его фраком.
— И ты наденешь фрак? — замогильным голосом перебила его мама. Отец замолк, потом, видимо, решившись, жестко произнес:
— Нет, примут и таких. Нечего подлаживаться. Хотят разговаривать с рабочими, пусть привыкают.
Проблема фраков отпала. Несмотря на все старания, выглядели наши отцы неуклюже, понадобились годы, чтобы освоиться.
Перед встречей руководителей четырех держав в Москве началось непривычное братание с Западом. Конечно, по нашим меркам тех лет. Подобного не видели с войны. 4 июля все более или менее значительные руководители Советского Союза впервые за последнее десятилетие пошли на прием, устроенный послом США по случаю национального праздника. То же повторилось через десять дней во французском посольстве на торжествах по случаю Дня взятия Бастилии.
Через три дня советская делегация отбыла в Женеву. Мелкие неприятности, точнее, уколы самолюбию отца, начались с аэродрома. До самой смерти он не избавился от чувства унижения, испытанного им в момент приземления скромного двухмоторного Ил-14. По сравнению с самолетами, на которых прибыли Дуайт Эйзенхауэр, Антони Иден и Эдгар Фор, он выглядел просто замухрышкой.
Следующий шаг — и снова оплошность. Гостей, вернее, главу правительства, как и полагается по этикету, приветствовал почетный караул швейцарских гвардейцев. Когда Булганину предложили пройти вперед, «спина шефа швейцарского протокола, здоровенный такой дядька», — пишет в своих воспоминаниях отец, выросла перед его носом, закрывая какую-либо возможность продвинуться вперед.
Отец не раз и не два вспоминал об этом эпизоде, подшучивая над протоколистом: зря-де он старался, подозревал его в намерении нарушить общепринятые правила. И в своих мемуарах, и в устных рассказах отец всегда твердо придерживался этой версии. Я не могу утверждать обратного. Неблагодарное занятие строить домыслы. Тем не менее позволю себе отметить, что при том раскладе, который тогда существовал, по моему мнению, при малейшем намеке со стороны хозяев отец двинулся бы бок о бок с Булганиным. Не из-за непонимания правил поведения, а именно из-за того, что он их отлично понимал и считал не лишним продемонстрировать реальное распределение власти. Так что шеф протокола старался не напрасно.
Я не стану комментировать ход переговоров, все, что можно сказать о них, рассказано. Отмечу только, что отец расценивал их не как приглашение к диалогу, а как попытку Запада прощупать новое советское руководство, проверить его на прочность. В свою очередь, отец почти панически боялся проявить слабость, но одновременно считал необходимым продемонстрировать дружелюбие.
На официальных заседаниях ему выступать не полагалось, он об этом и не жалел — протокольное выступление по бумажке не отвечало его характеру. Он брал свое на дружеских вечерних посиделках то с одной, то с другой делегацией. Тут отец, а не глава делегации, быстро оказывался в центре внимания. Булганин, казалось, смирился. Отец все больше оттеснял его на вторые роли, и Николай Александрович порой даже подыгрывал ему. Внутренне же в Булганине копилась обида, зрело глухое недовольство. Отец, казалось, ничего не замечал или не хотел замечать.
Впечатления от женевских встреч у отца остались хорошие. Сдержанный Антони Иден, пригласивший их с Булганиным посетить с государственным визитом Великобританию, подтвердил в глазах отца свою положительную репутацию. Отец не забыл, или ему представили соответствующую справку, что в момент Мюнхенского сговора в 1938 году тогда еще совсем молодой дипломат Антони Иден подал в знак протеста в отставку. Отец считал оба эти шага, разделенные почти двадцатилетием, добрым знаком. Надеялся найти основы для взаимопонимания с учетом, естественно, классовых различий.
К премьер-министру Франции Эдгару Фору, Эдгару Ивановичу, как он предложил называть себя, отец проникся искренней симпатией. Он пронес ее через всю жизнь, неизменно принимал экс-премьера, когда тот посещал нашу страну, разговоры у них всегда носили доверительный характер. Даже просто наткнувшись на упоминание о Форе в газете, отец тут же отзывался: «О, Эдгар Иванович!..»
