По-своему вызвал его расположение и Дуайт Эйзенхауэр. Отец с гордостью вспоминал о своей мимолетной встрече с ним на параде Победы в Москве в июне 1945 года. Вряд ли тогда американский генерал запомнил украинского премьера. Теперь они встречались на равных.
Особое значение отец почему-то придавал встрече двух героев прошедшей войны Эйзенхауэра и Жукова. Ему казалось, что воспоминания о победе, военное братство что ли, создадут особую атмосферу если не доверия, то доверительности. Ни на какие конкретные результаты, естественно, он не рассчитывал. Но… слово за слово, встреча за встречей, смотришь, и растает лед. Отец руководствовался и этими соображениями, включая Жукова в состав делегации.
С сожалением отец отмечал, что из его плана ничего не получилось. Эйзенхауэр принял Жукова, они, по его словам, поболтали о том о сем. Президент подарил Жукову спиннинг, и встреча без каких-либо последствий для отношений между нашими странами закончилась.
Зато настоящим героем в глазах отца стал Джон Фостер Даллес. Этого человека отец не любил, он навсегда остался в его глазах заклятым врагом, антикоммунистом. Однако возникшее при беседах уважение к уму противника заставляло отца раз за разом повторять, что он спокойнее себя чувствовал, когда государственным секретарем был Даллес, чем при его более либеральных преемниках. Даллес вел политику на грани войны, но зато хорошо представлял, где эта грань находится, и никогда не помышлял ее переступить.
Чего больше всего отец боялся в Женеве? Не дай бог, чтобы в мире предположили, что он способен склониться перед империалистами, уступить американцам.
Чего же больше всего хотел отец? Найти точки соприкосновения, общее понимание, позволяющее избежать войны.
Вот это противоречие — не уступить, но договориться — не раз заводило переговоры в тупик, заставляло расходиться, снова искать компромисс. И так все последующие десять лет. К счастью, в отце всегда побеждало здравое начало: худой мир лучше доброй ссоры. А еще лучше добрый мир.
И в Женеве победило стремление попытаться понять друг друга, сделать шаг навстречу друг другу. Там родился дух Женевы. К сожалению, ненадолго.
Переговоры давались отцу нелегко, и дело не только в необходимости найти выход из, казалось бы, безвыходной ситуации, не только в том, что требовалось примирить непримиримые позиции, но и в том, что все делалось впервые, на ощупь.
Вопросом вопросов стала германская проблема. Времени на выжидание не оставалось, любая ошибка грозила непредсказуемыми осложнениями.
Об объединении двух Германий не приходилось и думать, оно противоречило принятым ЦК решениям о построении социализма в ГДР. Тем не менее обе стороны говорили, настаивали, боролись за единую Германию. На словах…
Каждая сторона преследовала свои цели: они — усиление ФРГ, мы — укрепление ГДР. Обе Германии пристально следили за малейшим изменением интонации в переговорах. Конрад Аденауэр более всего опасался, как бы его союзники не произнесли запретное слово «ГДР». Вальтер Ульбрихт не мог допустить, чтобы в торге между двумя лагерями Восточной Германией воспользовались как разменной монетой.
Договориться, естественно, не удалось. Заключительный документ переписывали раз за разом, стремясь совместить несовместимое. Порой казалось, разрыв неизбежен, но здравомыслие брало верх, и наконец формулировки нашлись. Но какие они получились!.. Обкорнанные, двусмысленные… Свободные выборы… Объединение двух частей Германии… Каждый понимал, казалось бы, однозначно толкуемые слова по-своему.
После подписания Женевского меморандума отец решил, не откладывая, еще до возвращения домой внести ясность. Ульбрихт в Берлине нервничал. Более всего из-за возможности проведения общегерманских выборов. Поражение его не вызывало сомнений. Население Западной Германии почти втрое превышало население ГДР.
Прямо из Женевы советская делегация отправилась в Берлин. Встреча потрясла отца, и это при его скептическом отношении к организованным эффектам. Он знал им цену. Толпы людей на улицах не произвели на него особого впечатления, такое нетрудно устроить. Он, знавший о войне не понаслышке, рассчитывал на хмурый прием. Улыбки, приветливые лица — вот что тронуло сердце отца.
Подписав с правительством ГДР документы, подтверждающие нашу решимость поддерживать ее в движении на пути к социализму, делегация вернулась в Москву.
Домой отец приехал довольный собой. Он восторженно рассказывал о встречах, заражал слушателей своим оптимизмом. Казалось, мир повернулся к миру. Не забыл он и о подарках. Денег, по его распоряжению, членам делегации выделили копейки, из расчета не опозориться, если случай заведет в кафе или придется воспользоваться услугами такси.
Отец, конечно, в магазины не ходил, но в один из первых дней послал начальника охраны разузнать — почем швейцарские часы. Еще с Донбасса часы, а особенно швейцарские, казались ему верхом роскоши. О своем «Павле Буре», приобретенном до революции, отец вспоминал не иначе как с благоговением.
«Разведчик» вернулся, его рассказ просто потряс отца — часы стоили сущие копейки. Он тут же распорядился купить всем домашним, но подешевле. Каждый получил шикарные золоченые наручные часы с автоматическим подзаводом. Последний крик моды. Чтобы они не остановились в неподходящий момент, приходилось постоянно размахивать рукой. Но чего не сделаешь ради прогресса.
Отец оказался не одинок. Вся советская делегация набросилась на часы. Нашлись на любой вкус. Охранники щеголяли обновками, с циферблата которых улыбался Сталин, стрелки торчали откуда-то из усов.
Себе отец выбрал маленький ножичек: годился он и гриб срезать, и яблоко почистить. Так он и проходил с ним до самой смерти. В суете последних переездов ножик где-то затерялся. Жаль.
Мир начинал дышать свободнее. Еще вчера немыслимое вдруг становилось реальностью.
Забрезжили признаки контактов с Западной Германией. Еще в июне, готовясь к Женеве, Москва и Бонн обменялись нотами по вопросу установления дипломатических и торговых отношений между двумя странами.
И вот 8 сентября в Москву прибыл канцлер Конрад Аденауэр. Его визит у многих ассоциировался с приездом Риббентропа в августе 1939 года. Поначалу переговоры шли трудно, ни взаимных симпатий, ни доверия не ощущалось — давил груз прошедшей войны. Постепенно дело сдвинулось с мертвой точки, отец повеселел. Договорились об установлении дипломатических отношений.
И тут снова все застопорилось. Аденауэр заговорил об объединении Германии, вернее — о присоединении ГДР. В Москве об этом не хотели слышать. Канцлер здраво рассудил, что советское народное хозяйство нуждается в кредитах, и предложил безвозмездную ссуду в миллиард марок. Огромная сумма! Но желаемого эффекта не получилось, отец воспринял жест западных немцев как оскорбление. За миллиард хотят откупить свободу народа, вступившего на путь социализма! Он категорически отказался обсуждать подобную идею.
Зато советская сторона пошла навстречу гостям в другом, не менее больном вопросе. Мы согласились отпустить домой всех немцев, захваченных во время войны, не только пленных, но и осужденных судом за преступления. Помиловали 8 877 человек, а 749 передали правительству ФРГ для дальнейшего отбывания срока в немецких тюрьмах. Из-за тяжести совершенных ими преступлений простить их не хватило сил.
Дополнительные осложнения в и без того нелегкие переговоры вносил посол США Чарльз Болен. Он ревниво следил за каждым шагом канцлера. Вот как вспоминает об этом отец:
«Мы продолжили наши беседы и стали работать над документом, который можно было бы подписать. По какому-то вопросу собеседники оказывали особенно упорное сопротивление. Мы удивлялись, и тогда они нам подбросили информацию, что на Аденауэра оказывает давление посол США в СССР Чарльз Болен.
Аденауэр в конце переговоров похвастался, что, несмотря на давление, которое оказывал на него Болен, он все-таки довел переговоры до успешного завершения, так что мы в конце концов согласовали текст. Немцы передали нам свое пожелание поторопиться с подписанием, пока текст в последней редакции не увидел Болен. Мы согласились с их подходом. Если он был приемлем для нас, а для Болена неприемлем, то тут мы, конечно, были на стороне Аденауэра. Так этот документ и был подписан. Потом меня
