Гвидо Гоццано (1883–1916). — Виднейший представитель так называемого «сумеречного» направления, противопоставившего пышной риторике и традиционализму XIX в. приглушенную меланхолическую тональность, подчас близкую к разговорной, и подчеркнутую разочарованность в жизни (отсюда — склонность к описаниям тихой провинции, монотонных будней, больниц, монастырей; отсюда — демонстративная тоска по прошлому, по фамильным особнякам и буржуазным салонам минувшего столетня). При всем своем холодном эстетизме, «сумеречные» поэты не чужды иронии, нередко иронизируя и над собой. Гоццано, по словам Э. Монтале, одного из самых гонких исследователей его творчества, «был единственным среди поэтов своего времени, сумевшим оставить нам в небольшой книге песен собственный завершенный портрет».
Гоццано — автор двух поэтических сборников: «В поисках прибежища», 1907, и «Беседы», 1911; отдельные стихотворения, а также незаконченный цикл «энтомологических посланий» «Бабочки» увидели свет после смертипоэта.
Перевод стихотворения «Прекраснейший на свете» опубликован в сборнике «Итальянская лирика, XX век», М., 1968; переводы двух других стихотворений выполнены для настоящего издания.
«…хру-у-у-у-сть»… внезапный скрежет — и трещина по льду прошла узором. «На берег!» — люди закричали хором, боясь, что их от берега отрежет случайным злом живой излом, в котором еще немного — и вода забрезжит. «Останься!» — Я ответил взглядом смелым. «Прошу!» — Я руку вырвать не пытался. «Останься, если любишь!» — Я остался. Над зеркалом неверным, опустелым, она и я парим единым целым, ликуя: нам одним каток достался! Одни — что сердцу может быть угодней? Без прошлого, в безумстве упоенном, мы, отраженные стеклянным лоном, скользили все быстрее, все свободней. У края хруст раздался — безысходней… У края хруст раздался — глуше тоном… И, весь похолодев, как тот, кто рядом услышал Смерть — ее смешок постылый, я наклонился, будто над могилой, — и два лица из мрака вырвал взглядом, безжизненных, чуть тронутых распадом… У края хруст раздался — с новой силой… И сладостную жизнь мою, несчастный, оплакал я, оплакал все, что бренно. О голос страха — инстинктивный, властный! О жажда жизни, как ты неизменна! Конец?.. Я пальцы вызволил из плена и выбрался на берег безопасный… Она одна на ледяной площадке осталась — полновластная царица, но вот, в конце концов устав кружиться, взошла на берег — озорные прядки, прекрасна, словно трепетная птица, во взоре — дерзость, дерзость без оглядки. Спокойно среди радостного гула, как будто не она его причина, туда, где я с приятелями чинно стоял, она пройти не преминула. «Спасибо, сударь мой! — и протянула с усмешкой руку мне. — Хорош мужчина!» I Изящные балконы от глаз листва укрыла, — заросший сад не знает заботы человека… В моих стихах встречалась стократ такая вилла, пример архитектуры семнадцатого века. Ей бесконечно трудно мириться с долей новой, она грустит о частых ватагах шумных в старом саду, о пышных пиршествах под сводами столовой и о балах в гостиной, уплывшей к антикварам.
