Западноевропейская поэзия XX века

дыханьем
Погрузиться во тьму, повстречаться со смертью согласно с твоим
пожеланьем:
У проститутки в каморке, прижавшись лицом к половице,
В наготе своей полной, подобно ребенку, когда он родится.

II. НЕИСПРАВИМЫЙ

Он был матросом, не взятым на борт корабля и внушающим
местным властям спасенье.
В кармане его — табака на два су, билет до Парижа, бельгийская
справка из мест заключенья.
Теперь он моряк сухопутный, бродяга, чей путь километров лишен.
Адрес — не установлен, профессии — нет. «Поль Верлен,
литератор…» Известно, что он
В самом деле стихи сочиняет: но Франс к ним суров, и потом
вслед за ним повторяли:
«По-французски пишут затем, чтобы вас понимали».
И, однако, настолько забавен чудак, что однажды его описал он
в романе своем[185].
Для студентов же этот чудак — знаменитость, его иногда угощают
вином.
Но вот то, что он пишет, читать невозможно без раздраженья:
Он нередко размер нарушает, слова у него не имеют значенья.
Не для него литературные премии, не для него благосклонной
критики взгляд.
Разве можно любителя этого ставить с профессионалами в ряд?
Каждый лезет с советами… Сам виноват, если с голоду он умирает.
Мистификатор несчастный, он в сети свои никого не поймает.
Деньги? На профессуру их тратят немало… А тут, как на грех,
Много этих господ, что читать о нем лекции будут потом, наградят
орденами их всех.

Человек этот нам неизвестен, мы не знаем, кто он такой.
Старый лысый Сократ[186] недоволен, ворчит он, тряся бородой;
Потому что полфранка стоит абсент, а ему, чтоб напиться, надо
вчетверо больше платить.
Но ведь пьяным быть лучше, чем на любого из нас походить.
Потому что отравлено сердце его с той поры, как его погубил
Голос женщины, или ребенка, или, может быть, ангела, что с ним
в раю говорил.

Пусть Катюль Мендес будет в славе, а Сюлли Прюдом — великим поэтом[187],
Отказался он от диплома из меди и не жалеет об этом.
Пусть другие оставят себе удовольствия и добродетели, женшин,
сигары, почет и дела.
С безразличьем татарским в каморке валяться он будет в чем мать
родила.
Всех торговцев вином он по имени знает, он в лазарете — как дома.
Но умереть — это лучше, чем походить на сограждан знакомых.
Так восславим все вместе Верлена, теперь, когда нет уж его.
То, чего не хватало ему и что было дороже всего,
Мы ему в состоянии дать, ибо все мы теперь стихи понимаем его,
распевают их наши девицы,
И композиторов наших великих аккомпанемент за их пеньем
струится.
А человек этот старый отправился в путь, он взошел на корабль,
приплывший из тьмы
И у черных причалов его ожидавший, хотя ничего не заметили мы,
Ничего, кроме паруса, что раздувался и хлопал, и мощной кормы,
за которой вскипала шумная пена.
Ничего, кроме голоса женщины, или ребенка, или, может быть,
ангела, звавшего тихо Верлена.

БАЛЛАДА Перевод И. Шафаренко

Все, от тирских купцов[188] и до тех, кто еще и сегодня
Отправляется морем торговые делать дела
На плавучих громадах — плодах инженерного воображенья,
Все, кого белоснежные чайки провожают качаньем крыла, —
Так платок еще долго, белея, трепещет вдали, а рука, что им
машет, уже недоступна для зренья, —
Все, кто землю покинул свою, чтоб назад уже не возвращаться,
Пожиратели синих пространств, — что им узкий морей лоскуток?—
Кто однажды из чаши пригубил, с ней больше не в силах расстаться;
Стоит сделать лишь первый глоток.

Моряки с затонувших судов, чьи названия в траурных списках, —
Крейсеров экипажи, внезапно достигшие вязкого дна,
И рыбачий патруль, и матросы подлодок, от раковин склизких,