Готовит жару и молчанье. На взморье рассветный ветер, Скользя, морщит волны. Я здесь, Или там, или где-то еще. В моем начале. II Зачем концу ноября нужны Приметы и потрясенья весны И возрожденное летнее пламя — Подснежники, плачущие под ногами, И алые мальвы, что в серую высь Слишком доверчиво вознеслись, И поздние розы в раннем снегу? Гром, грохоча, среди гроз несется, Как триумфальная колесница; В небе вспыхивают зарницы, Там Скорпион восстает на Солнце, Пока не зайдут и Луна и Солнце. Плачут кометы, летят Леониды, Горы и долы в вихре сраженья, В котором вспыхнет жадное пламя, А пламя будет сжигать планету Вплоть до последнего оледененья. Можно было сказать и так, но выйдет не очень точно: Иносказание в духе давно устаревшей поэтики, Которая обрекала на непосильную схватку Со словами и смыслами. Дело здесь не в поэзии. Повторяя мысль, подчеркнем: поэзию и не ждали. Какова же ценность желанного, много ли стоит Долгожданный покой, осенняя просветленность И мудрая старость? Быть может, нас обманули Или себя обманули тихоречивые старцы, Завещавшие нам лишь туман для обмана? Просветленность — всего лишь обдуманное тупоумие. Мудрость — всего лишь знание мертвых тайн, Бесполезных во мраке, в который всматривались, От которого отворачивались. Нам покажется, Что знание, выведенное из опыта, В лучшем случае наделено Весьма ограниченной ценностью. Знание — это единый и ложный образ, Но каждый миг происходит преображение, И в каждом миге новость и переоценка Всего, чем мы были. Для нас не обман — Лишь обман, который отныне безвреден. На полпути и не только на полпути, Весь путь в темном лесу, в чернике, У края обрыва, где негде поставить ногу, Где угрожают чудовища, и влекут огоньки, И стерегут наважденья. Поэтому говорите Не о мудрости стариков, но об их слабоумье, О том, как они страшатся страха и безрассудства, О том, как они страшатся владеть И принадлежать друг другу, другим или Богу. Мы можем достигнуть единственной мудрости, И это мудрость смирения: смирение бесконечно. Дома поглощены волнами моря. Танцоры все поглощены землей. III О, тьма, тьма, тьма. Все они уходят во тьму, В пустоты меж звезд, в пустоты уходят Пустые писатели, полководцы, банкиры, Пустые сановники, меценаты, правители, Столпы общества, председатели комитетов, Короли промышленности и подрядчики, И меркнут Солнце, Луна и «Готский альманах», И «Биржевая газета», и «Справочник директоров», И холодно чувство, и действовать нет оснований. И все мы уходим с ними на молчаливые похороны, Но никого не хороним, ибо некого хоронить. — Тише, — сказал я душе, — пусть тьма снизойдет на тебя, Это будет Господня тьма. — Как в театре, Гаснет свет перед сменою декораций, Гул за кулисами, тьма наступает на тьму, И мы знаем, что горы, и роща на заднике, И выпуклый яркий фасад уезжают прочь… Или в метро, когда поезд стоит между станций, И возникают догадки и медленно угасают, И ты видишь, как опустошаются лица, И нарастает страх оттого, что не о чем думать; Или когда под наркозом сознаешь, что ты без сознанья… — Тише, — сказал я душе. — Жди без надежды, Ибо надеемся мы не на то, что нам следует; жди без любви, Ибо любим мы тоже не то, что нам следует; есть еще вера, Но вера, любовь и надежда всегда в ожидании. Жди без мысли, ведь ты не созрел для мысли: И тьма станет светом, а неподвижность ритмом.
