Лайаму припомнились еще кое-какие дополнения к ней, и он таинственно улыбнулся.
— Если вам любопытно, могу показать еще один вариант.
Кессиас рассмеялся так громко, что сомнений быть не могло — ему эта идея понравилась. Бурс, в свою очередь, также не выказал недовольства.
Лайам предложил благодарной публике вариант, именуемый «Безгубый флейтист и однорукий лютнист», делая после каждой новой строфы проигрыш, чтобы Кессиас мог отсмеяться. Поскольку героем песенки сделался еще и лютнист, Лайам ввел в мелодию кое-какие музыкальные вариации — заготовки прежних времен — и обнаружил, что Буре с легкостью вторит ему. Тем временем перебравший Кессиас радостно бил в ладоши. Они прошлись по новому варианту дважды, потом сделали перерыв, чтобы выпить еще сидра, и посмеялись над эдилом, который попытался припомнить только что заученные им строчки и не смог.
— Вы мне их непременно напишете, Ренфорд, — сердито сказал Кессиас, потом сменил гнев на милость и стал упрашивать Лайама сыграть еще что-нибудь.
Лайам заиграл еще одну песенку из своего не слишком богатого репертуара. Это была матросская песня, разухабистая, но при этом достаточно пристойная, чтобы ее можно было спеть и в приличном обществе. Бурс все с той же легкостью подхватил простенькую мелодию, а затем принялся расцвечивать ее и украшать. Глядя, как стремительно порхают его пальцы, Лайам восхитился искусством старого слуги, с виду столь грубого и недовольного всем белым светом. Это был настоящий музыкант, а не жалкий любитель вроде Лайама, за упражнениями которого не стояло ни теоретической подготовки, ни школы. Лайам мог сыграть лишь ту мелодию, которую разучил. А Буре мог свободно подхватить новую песню и украсить ее.
Они сыграли еще две мелодии, которые Лайам знал. Все это время Кессиас продолжал безмолвствовать, сосредоточенно уставившись куда-то в пространство. Доиграв, Лайам поклонился Бурсу:
— Вы замечательно играете, Бурс. Вы — истинный музыкант.
Слуга вспыхнул и нахмурился, а эдил вышел из оцепенения, глотнул еще сидра и переключил внимание на лютню, которую Лайам по-прежнему держал в руках.
— Еще бы ему им не быть, Ренфорд! Его учил мой отец, а мой отец был лучшим из всех менестрелей, что когда-либо служили у герцога!
Бурс еще более поскучнел, но потом улыбнулся — едва заметно.
— Эта лютня принадлежала ему, — сказал слуга, указывая на инструмент, — и хотя вы, сэр, играете не без изящества, вам до него так же далеко, как пастуху до короля.
— Да, он был лучшим. Никто не пел лучше его, — угрюмо пробормотал Кессиас и вдруг разразился смехом. — А еще он был наиотъявленнейшим подлипалой и льстецом, каких свет не видывал! Как по- вашему, как я попал на нынешнюю свою должность? Сын любимца герцога, а годится лишь на то, чтобы разнимать пьянчужек на улицах, — так давайте отошлем его в Саузварк и сделаем там эдилом!
— И вы с честью справляетесь с этой задачей, Кессиас, — мягко произнес старый слуга, и эдил решительно кивнул.
— Это правда. Я делаю все, что в моих силах, и мало кто способен выполнять эту работу лучше. Ну да ладно! Лучше сыграйте еще!
Бурс завел медленную, печальную мелодию — погребальную песнь, обращение к Лаомедону, богу миров, что лежат за пределами этого мира. Он вопросительно взглянул на Лайама поверх флейты, но Лайам покачал головой и, улыбнувшись, осторожно уложил чудесный инструмент обратно в футляр, а потом заново наполнил свою кружку.
К тому времени, как Бурс сыграл еще четыре мелодии — три из них были Лайаму незнакомы, котел опустел. В конце концов слуга отложил флейту и осушил последнюю кружку.
— Если от меня больше ничего не ожидают, хозяин, я, пожалуй, пойду.
— Нет, больше ничего, мой добрый Бурс, прими только мою благодарность.
Кессиас, кажется, уже совладал со своим опьянением и с серьезным видом поклонился в ответ на поклон слуги.
Когда старик вышел, Лайам присвистнул. Он чувствовал себя намного хуже, чем разлюбезный эдил. Туман в его мозгу окончательно загустел, и Лайам был искренне рад, что котел уже пуст: от одной лишь мысли о лишнем глотке у него начинал ныть желудок.
— Он — прекрасный музыкант, — благоговейно прошептал Лайам.
— Это правда. И в придачу отличный малый.
Лайам неуверенно поднялся на ноги:
— Пожалуй, мне пора идти.
Кессиас спорить не стал. Он тоже поднялся и, широко улыбнувшись, открыл перед ним дверь.
— Вы и сами играете, как пастушок, ежели выражаться в духе старого Бурса. Заходите как-нибудь еще и обучите его кой-каким вашим вещичкам. Держу пари, он их сможет запомнить.
— Это очень удачная мысль, — отозвался Лайам, изо всех сил сражаясь с непослушными ногами, которые отказывались поддерживать его тело. Разговор об отце Кессиаса навел его на воспоминания о собственном отце, и внезапно, несмотря на весь выпитый сидр, Лайам пригорюнился его охватила печаль.
— Тогда до завтра, — сказал эдил.
— Угу, до завтра, — пробормотал Лайам и помахал через плечо рукой.
На улице дул холодный ветер, и под его напором окутывающий мозг Лайама туман поредел ровно настолько, чтобы Лайам сообразил, что в таком состоянии ехать верхом к дому Тарквина было бы неразумно, если не сказать — опасно. Повинуясь этой невнятной мысли, Лайам заставил себя отправиться на родной чердак.
Лестница показалась ему бесконечной, но в конце концов, стукаясь то и дело о стенки, Лайам все-таки ее одолел. В голове у него вертелись печальные мысли о своей несчастной судьбине, вперемешку с укорами в адрес Кессиаса — нельзя же бросать столько пряностей в сидр! Даже не раздевшись, Лайам рухнул на тюфяк и мгновенно уснул.
12
Спал он плохо. Так обычно бывало с ним после неумеренных возлияний. Его мучили кошмары.
В доме Тарквина, превратившемся во сне в отцовский замок, шла какая-то дикая оргия, и его, увечного шута, травили, словно медведя. Гончие клацали зубами, хватали его за руки и за ноги. Кровь струилась по ногам, но Лайам все стоял, не падая, и не мог даже пошелохнуться, не говоря уже о том, чтобы как-то себя защитить. Это страшно не нравилось столпившимся вокруг участникам травли. Среди них был и покойный маг под руку с Доноэ. Мерцающий оранжевый свет свечей превращал лицо Тарквина в страшную маску. Чародей презрительно хохотал, наблюдая за судорожными движениями Лайама. Лонс и леди Неквер валялись в обнимку на каком-то диване, они встречали восторженным визгом каждый вырванный клок плоти. Тут были и все те, с кем только ему доводилось встречаться, — Виеску и Марциус, Кансаллус и его актеры, и даже матушка Джеф. Все они жадно хлебали вино из дымящегося котла и криками подбадривали рвавших Лайама собак.
Слабея с каждым мгновением, Лайам попытался увернуться от сатанеющей своры, но хохот и ненависть зрителей подкосили его, и он рухнул.
Собаки набросились на него со всех сторон и стали валять по полу. Лайам поднял голову и взглянул в глаза Фануилу. Дракон парил над ним, невозмутимо созерцая его муки. Вдруг он забил крыльями, и каждый их взмах порождал звук, напоминающий отдаленный раскат грома, эти раскаты эхом отразились от стен зала, в котором внезапно воцарилось молчание. Пирующие в благоговейном ужасе уставились на дракона, а гром все продолжал рокотать. Лайам беспомощно смотрел в глаза Фануила, выискивая в них что-то — а что, он не понимал и сам.
Дробный стук в дверь, и вправду отчасти на поминающий раскаты грома, разбудил Лайама, и он со
